Этюды для левой руки (сборник) - Марианна Гончарова

Первый вопрос в студии театра «Трудный возраст»: «Что вы читаете?»

Называют в основном книги, которые я настойчиво рекомендую: Драгунский, Драгунская, Коваль, Бруштейн…

А мальчик прекрасный Андрей Ш., двоечник, забывака, врун, хулиган и клоун, в общем, классный пацан, сказал, что как раз сегодня окончил читать «Рубайи» Омара Хайяма.

Владка, почесывая затылок, посопела и спросила: «А как называется тот рассказик, где Герасим котика потопил?»

А Мотя, обожаемый мной, маленький профессор Мотя, читает книгу о происхождении Вселенной. Если не ошибаюсь, Александра Гордона.

Чтоб не путать

Подрабатываю репетиторством. Из села Костриживка ко мне ездит ученица Богдана. В одном из устных сочинений описывает двор своей бабушки. Почему-то начинает с ведра. Говорит: «Во дворе моей бабушки есть ведро. Там есть ведро и лавочка под яблоней. Осенью яблоки падают прямо на стол. И мы складываем их в ведро. Поэтому ведро нам очень необходимо. А еще там есть корова, свинья и лошадь».

«Ну, и как их зовут?» – спрашиваю.

«Ну… – вдруг смущается Богдана. – У дедушки плохая память. И чтобы не путать, он всех – и корову, и кобылку, и свинью – называет одинаково».

«И как?»

«…Эм… Марианна. Ну… Это дедушка… Чтобы не путать».

«Аааа. Видимо, по этому же принципу вы выбрали себе и репетитора по английскому языку».

Про это

Однажды я ночевала в старинном австрийском доме, в квартире жены маминого брата. Ну, тети моей. Там был такой замечательно скрипучий паркет. Ходишь, а он мягко отзывается. Как будто с тобой разговаривает дом. И вот я легла спать, и была в комнате совсем одна, и дверь плотно была закрыта. И глубокой ночью внезапно проснулась от какого-то неясного шороха. А потом услышала легкие шаги. То есть то самое отзывчивое мягкое поскрипывание паркета. В комнате никого. Только я. И ЭТО. Все ближе и ближе… скрип… скрип… скриииип… И прямо рядом с моим диваном, прямо с изголовьем, ЭТО остановилось… И стояло.

Я с тобой прощаюсь навсегда

Детали и нюансы – мое все.

К чему это я? А, вот: мне надо было сделать интервью с губернатором одной из областей Украины. Он поручил своему пресс-секретарю со мной связаться. Интеллигентная девушка под большим секретом поделилась со мной великою тайною – номером мобильного телефона его сиятельства. И я позвонила. И вместо гудков рингтона я услышала… шансон. Что-то липкое, душное, кабацко-тюремное: «…я с табой пращааааюс навзегыдаааа…»

Как вы понимаете, материал я так и не сделала.

Кстати. Тут у власти сейчас один персонаж – начинал сцепщиком у тракториста, потом заочно окончил кооперативный техникум, стал управляющим ресторана, писал в распоряжениях через угол листа размашисто: «Ув кассу. Кассиру! Аплатить мнясо!» Но был он ловок, изворотлив, сменил четыре партийности, три жены, карабкался, лез, предавал, бросал, кидал, переступал через людей и судьбы. И, как водится в таких случаях, быстро вырос.

Вчера при случайной встрече сказал:

– Спешу на сессию. Сегодня там будет ПОЛНЫЙ АНШЛАГТ.

Аншлагт. Полный аншлагт.

Кстати. Мне бы только повод посмеяться.

На днях в кофейне ждала свой чоколино и видела интересный сюжет по ТВ. Какое-то совещание мелкопоместных князей, и камера сзади наезжает на президиум, где тот самый губернатор и сидит. И вот камера едет-едет, на экране – спины, спины в темных пиджаках, затылки, затылки, затылки… И все в склааадках! Ну чисто шарпеи!

Дальше-то можно было уже и не смотреть. Оператор Саша, вы – гений.

Есенин и Румыния

Останавливается машина, буквально с визгом тормозит, я бегу в гости к своим детям, и как раз только перебежала дорогу, а тут машина с дипломатическими номерами. Ага, думаю, точно на таможню. Из машины водитель выскакивает, такой холеный и бойцовый. Спрашивает, как найти улицу такую-то…

Ага, вспоминаю, точно на таможню, и спрашиваю: «А… в какой гостинице покончил с собой Есенин?»

А он говорит: – А?! Кто?!

А я: – Есенин… Ну… Поэт…

Он: —???

Я: – Русский… поэт… Клен ты мой… Опавший… Березки… В старомодном ветхом… шушуне…

Он набычился недоуменно: —???

Я все еще подталкиваю его к мысли: – И зверей, как братьев наших меньших… Никогда… Это… Не бил. По голове…

Он (догадался наконец): – Ааааа!!!

Я тоже радуюсь: какой молодец, вспомнил!

Он: – Асадов?

Нет, я не свихнулась, я просто почему-то название ресторана «Астория» вспоминаю только так: Есенин – «Англетер» – «Астория». Ну не знаю – такие ассоциации, только так. Иначе не могу вспомнить.

Ну вот.

Я: – Нееет!!! (Я уже начинаю злиться.) В какой гостинице Есенин… это…

Он: – Так Асадов? Не?

Я: – Нет. При чем тут? Наоборот! Есенин…

Он: – А он че, здесь умер? Да?

Я: – Нет.

Он: – А где? (Он отупел, и ему уже не очень надо таможню, ему вообще непонятно что надо…)

Я говорю: – ААА! В «Англетере».

Он: – Аааа…

– Короче, – говорю, – доедете до ресторана «Астория», свернете налево, и прямо, не сворачивая, вон из города, и пятнадцать километров – Румыния.

И он так: – А «Англетер» где?

Я: – В Питере.

Он: – Ааа… ну ладно, я там… я дальше… я потом спрошу…

И даже спасибо не сказал, пятясь, пятясь, залез в свой дипломатический джип и дернул с места. Представляю, через пару десятков метров он видит ресторан и большую зловещую сверкающую вывеску «АСТОРИЯ».

И опять же вспомнила, как мы ехали в Одессу машиной и заблудились в Кишиневе. И я стала ныть: надо спросить, надо спросить. А муж не хочет, у него ведь корона упадет, если он остановится и спросит, «вышиваем» мы по городу, наконец я не выдерживаю, ору: «Останови!», выхожу и попадаю в толпу арабских студентов из мединститута. Выясняю у них все по-английски, они галдят и размахивают своими смуглыми ладошками, сажусь в машину и объясняю, как выехать из города. Мы едем в ту сторону, куда махали студенты, и приезжаем прямехонько… в мединститут.

Так что я не одна такая.

Охотница Надя

Романтичная одна была Надя. Очень романтичная. И хотела любви, как в кино. Чтоб медленно и задумчиво идти по городу, сквозь встречный поток людей и машин, носить в кулачке маленький букетик. А кулачок к бюсту прижимать. Чтоб наверняка. Или наоборот – чтоб бежать по берегу моря, разбрасывая пятки, и хохотать. Ну и ветер там чтоб. Длинные волосы чтоб развевались в правильном направлении, челка гладенько, остальное назад по плечам. И однажды эта самая Надя с филфака, высокая, тонконогая, с лицом немецкой куклы – зубки врастопырку, жесткие густые волосы, – вдруг весной перед самой сессией влюбилась в водителя троллейбуса. Не то чтобы сразу, нет… Она как-то стояла на остановке, ждала своего Игоря по кличке Сало. Не потому, что он был толстый, а потому что Сало – фамилия. Ждала Сало и разглядывала всех вокруг. Троллейбусы подходили, людей на остановке почти не было, и водители в открытую дверь ей кричали: «Девушка, чего ждете? Садитесь уже!» Ну потому что она же хорошенькая, молодая. И кофточка на пуговичках, и топорщится везде. И хотя букетика у нее на груди нету, а впечатление, как будто он есть – такой у нее, у Нади, взгляд, как будто у нее букетик в кулачке, а кулачок к груди прижат. Но в основной своей массе водители троллейбусов какие-то безликие. И подозрительные. И мужиковатые. Такие иногда молодые, а уже ужасно неряшливые и склочные. «Оплааачивайте проезд! Оплааачивайте!!! А то сейчас как придет контролер!! – пугают. И еще милицейским голосом: – Приготовьте ваши проездные. Льготные документы прошу предъявлять в развернутом виде».

Противные.

И вдруг она смотрит, идет еще один троллейбус. А там водитель сидит. Он такой молодой, легкий, патлатый, в красивых стильных очках, яркой клетчатой рубашечке. И шляпа – стетсон. Ну вообще! В смысле – водитель. Не троллейбус же. И что? И все.

Надя теперь все свободное время проводила на троллейбусной остановке – изучила время его смены, стояла в холод и зной, ждала, когда подъедет его троллейбус. В разговорах с девочками называла его Драйва. Со скучающим видом заходила, вся как струна, нарядная, причесанная. Садилась или становилась так, чтобы он видел ее в зеркало, ну, конечно, чтоб она его видела. Он заметил. Стал на нее заглядываться. Однажды, когда в салоне было немного народу, перегнулся, когда она уже выходила, и что-то спросил. Она не расслышала что, но сердце от радости выскакивало. Потом Драйва стал здороваться. Махать приветственно ей в зеркало. Она подходила прямо к его кабинке, там стояла. Он иногда ждал, когда видел, что она бежит из университета. Пассажиры кричали: «Водитель, чего мы ждем, поехали уже», а он ждал. Она запыхавшись забегала в салон через переднюю дверь, он смотрел в своих роскошных очках дымчатых. Иногда он, завидев ее в салоне, говорил в микрофон: «Оплачивайте проезд», «Девушка в белой кофточке, вы уплатили за проезд?». Понятно, что их обоих это волновало. И в мыслях уже чего только не было. Однажды он вообще спросил ее, когда она выходила из троллейбуса: «Когда за вами заехать?» – «Куда? – испуганно переспросила Надя. «Ну, сюда, в университет», – ответил Драйва. Наде почему-то привиделось, что Драйва едет за ней в село Щербинцы прямо на троллейбусе. И наконец, он спросил, что она делает в воскресенье. А на воскресенье она обычно ездила домой к родителям. И она ответила: «Я? Останусь в общежитии и буду готовиться к экзамену». И он сказал, что можно готовиться к экзамену и на природе, например. И пригласил ее провести воскресенье на пляже у реки Прут. Ну и напрасно. Она как идиотка несколько дней на крыше общежития жарилась, чтобы на пляж прийти уже хоть чуть-чуть загорелой. Денег заняла, купальник купила новый. И когда в воскресенье он ждал ее, такой обычный, в каких-то старых шортах, без своего стетсона и, главное, без своего троллейбуса, мальчик с кривыми тонкими ножками и шея красная… Стоял обыкновенный на остановке, еще и чуть ниже Нади, и голос какой-то булькающий – в троллейбусе она и не заметила – и противно шепелявит. И зуб железный.