О чем молчат фигуры - Юрий Авербах

Позиция руководства страны по отношению к лицам, оказавшимся не по своей воле на оккупированных немцами территориях, да к тому же сотрудничавшим с немцами, была исключительно жесткой, ее и отразил Б. Вайнштейн. И неизвестно, что произошло бы с Кересом, если бы его не взяло под свою защиту партийное руководство Эстонии и лично первый секретарь ЦК партии Эстонии Н. Г. Каротамм. Видимо, они и подсказали Кересу идею обратиться с покаянным письмом к В. М. Молотову, бывшему тогда первым заместителем председателя Совета Министров СССР. Приведем этот документ:

«Тов. В. М. Молотову Москва, Кремль.

Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович!

Оказавшись во время фашистской оккупации во власти немцев на территории Эстонской ССР, я был оторван от советских шахматистов в течение трех с лишним лет. Не будучи в силах отказаться от шахматной игры, я за это время, при оккупантах, принял участие в пяти турнирах. По-видимому, по этой причине Всесоюзный комитет по делам физкультуры и спорта не считает возможным допустить меня к участию в турнире на первенство СССР, хотя я в 1941 году был признан гроссмейстером СССР по шахматам.

Вполне сознавая свою ошибку, прошу все же принять во внимание сложившиеся для меня в годы оккупации исключительно тяжелые обстоятельства. Мне очень хочется быть восстановленным в правах высококвалифицированного советского шахматиста и доказать на деле, что я в состоянии с честью выполнять обязанности, связанные с почетным званием советского гроссмейстера. Со своей стороны хочу приложить все старания к тому, чтобы мое участие в шахматных турнирах СССР шло бы на пользу всему Советскому Союзу. Хочу также посвятить все силы на поднятие уровня шахматной культуры в Эстонской ССР.

Прошу Вас, Вячеслав Михайлович, помочь мне стать опять полноправным членом советской шахматной семьи.

Много позже Николай Николаевич Романов, уже будучи пенсионером, рассказывал мне лично, что в связи с делом Кереса он был вызван к Молотову. У того в кабинете уже находился В. Абакумов — министр госбезопасности. Романов стал защищать Кереса, особенно напирая на то, что Керес возвратился в Эстонию накануне прихода советских войск, хотя вполне мог остаться в Швеции. Позиция Абакумова была такой же, что и у Вайнштейна.

Выслушав обе стороны, Молотов неожиданно спросил:

— Как вы думаете, если бы Керес остался в Швеции, он бы жил лучше, чем у нас?

Наступила пауза. И тогда, не дожидаясь ответа, резюмировал:

— Все ясно. Вопрос решен. Пусть Керес играет!

В сентябре 1945 года он принял участие в чемпионате Эстонской ССР, в котором вне конкурса выступали гроссмейстеры Котов, Флор и Лилиенталь, а также мастер Толуш, и был первым. Затем в марте 1946 года его самого отправили играть вне конкурса в чемпионате Грузинской ССР, где он также вышел победителем. В июне того же года Керес в составе сборной СССР сыграл в радиоматче СССР — Англия на второй доске, набрал полтора очка из двух против мастера Е. Клейна. Тем не менее на крупный международный турнир в Гронингене в августе 1946 года, несмотря на то, что он имел персональное приглашение, его не послали.

Можно считать, что Керес был полностью реабилитирован только в 1947 году, когда в феврале он принял участие в XV первенстве СССР и занял первое место, на очко опередив И. Болеславского.

О дальнейшей судьбе Кереса разговор еще впереди.

На Политбюро

В начале 1948 года наши спортсмены потерпели крупное поражение на первенствах мира по лыжам и конькам. Началась «холодная война», и зарубежная печать язвительно отметила, что страны, в которых число жителей меньше числа советских спортсменов, выступили удачнее.

А теперь слово председателю Спорткомитета того времени Николаю Романову:

«Через несколько дней вопрос о провале мужской команды на первенстве мира по конькобежному спорту был вынесен на обсуждение Политбюро ЦК ВКП(б). Кроме меня вызвали еще 3 человека из состава делегации, выезжавшей на первенство мира. Обдумывая свое выступление на Политбюро, я решил, что оправдываться не буду. Докладывал я в течение 10–15 минут и, как мне теперь кажется, держался спокойно, без видимого волнения. И. В. Сталин, прохаживаясь по кабинету, три или четыре раза подходил ко мне почти вплотную и, вынув трубку изо рта, пристально смотрел прямо в глаза. Я и раньше слышал, что у Сталина есть такая привычка, и продолжал свое выступление, по-прежнему стараясь держаться спокойно. В заключение я сказал, что был убежден в неизбежном проигрыше наших конькобежцев и обязан был написать записку в Политбюро. Этого мною сделано не было — принимаю вину на себя.

После того как я закончил говорить, Сталин тут же обратился к Ворошилову с вопросом:

— Что вы можете сказать?

— Товарищ Сталин, — стал объяснять Ворошилов, — в том, что наша команда участвовала в первенстве мира, большая доля моей вины. Романов мне докладывал, что у него есть серьезные возражения против поездки, и был против участия в соревнованиях, где нас ждал заведомый проигрыш.

Услышав такое признание, Сталин пришел в негодование и с раздражением дважды переспросил Ворошилова:

— Так почему же вы не поддержали Романова? Почему допустили провал?

Он в столь резкой форме раскритиковал Ворошилова, что я не считаю уместным приводить здесь его слова. Заканчивая обсуждение, Сталин сказал примерно так:

— На Западе стараются поймать нас на любых промахах, для того чтобы потом раздуть их, поднять в печати шумиху и дискредитировать Советское государство. Товарищ Романов — молодой работник, и он на этом попался. Надо укрепить Комитет».

Романов написал свои воспоминания через 39 лет после этого заседания. А один из неудачно выступивших конькобежцев, Алексей Пискарев, очевидец происходившего, в свое время рассказывал все это несколько иначе:

— Сначала мы долго ждали в «предбаннике», наполненном людьми. Затем открылась дверь, кто-то спросил, где люди из Спорткомитета, и нас вызвали «на ковер».

В огромном зале за длинным столом сидели вожди. В центре Сталин, рядом с ним с одной стороны Берия, с другой — Ворошилов. Романов держал в руках папку, в которой у него был припасен доклад о положении дел в спорте. И он начал докладывать. Послушав несколько минут, Сталин поднялся, подошел к нему и резко прервал его:

— Так вы тот самый Романов, что позорит наш спорт!

Здесь необходимо небольшое отступление. Вскоре после окончания Великой Отечественной войны к нам приехала болгарская команда футболистов. Они сыграли несколько матчей, причем один в Сталинграде с местной командой «Трактор», и победили. Информация об этом будто бы дошла до Сталина, и он произнес следующую историческую фразу:

— Как это могло случиться, что мы в Сталинграде выиграли войну и проигрываем в футбол? Это — позор!

Тогда-то Сталин, видимо, услышал впервые фамилию Романова и хорошо ее запомнил. А теперь вернемся на заседание Политбюро.

Можно себе представить состояние Романова. Он, конечно, смешался, а Сталин, повернувшись к Ворошилову, который был тогда куратором спорта, добавил:

— Как же ты допустил такое?

— Меня неправильно информировали, — стал тот оправдываться. Сталин пришел в негодование и раздраженно бросил:

— Вопрос мне кажется ясен. Товарищ слаб, и его следует заменить!

— Как у тебя, Лаврентий, обстоят дела со спортом? — обратился он к Берии.

— У меня хорошо, — ответил Берия. Спортивным обществом Министерства внутренних дел было «Динамо» — одна из сильнейших спортивных организаций страны.

— А кто у тебя руководит спортом?

— Генерал-полковник Аполлонов, мой заместитель.

— Тогда я предлагаю назначить генерала Аполлонова руководителем спорта нашей страны. Согласны?

Возражений не последовало, и вопрос был решен. Спортсмены во главе с уничтоженным Романовым покинули заседание.

Вскоре было обнародовано постановление Совета министров, в котором сообщалось о назначении Аполлонова. К нему прилагалось секретное постановление (которое, естественно, не публиковалось в открытой печати), определявшее финансирование спорта. Лучшим спортсменам устанавливались специальные стипендии. Они должны были им позволить отдавать себя спорту, не думая о хлебе насущном. Это решение, несомненно, во многом способствовало быстрому подъему советского спорта. Однако, строго говоря, оно противоречило тогдашней позиции Международного олимпийского комитета, считавшего спорт делом любительским, и в Олимпийских играх имели право участвовать только спортсмены-любители. Однако, как известно, шила в мешке не утаить, и уже на Олимпийских играх в Хельсинки в 1952 году наших спортсменов называли «государственными любителями»! Впрочем, и на Западе среди участников Олимпиад в основном были студенты, полицейские и военные.