Наброски для повести - Джером Джером

Сначала я рассказал один странный случай, приключившийся со мною самим. Дело было в том, что я однажды утром встретился на Странде с человеком, которого хорошо знал, но уже несколько лет не видал. Мы вместе с ним дошли до Черинг-Кросса, потом обменялись рукопожатиями и расстались. На другой день я сообщил об этой встрече одному из наших с тем человеком обоюдных друзей, и, к своему немалому удивлению, услышал, что тот человек умер с полгода тому назад.

Я готов был уверить самого себя, что принял за своего знакомого совершенно чужое, только очень похожее на него, лицо. Это может случиться, в особенности, если между предшествующею и данною встречей прошло несколько лет, в течение которых лица до известной степени меняются; но остается непонятным, почему тот, чужой, также отнесся ко мне, как к старому знакомому, и в разговоре со мной ничем не дал мне заметить, что я ошибся, приняв его за другого.

Лишь только я окончил, Джефсон, все время слушавший очень внимательно и с задумчивым взглядом, спросил меня, верю ли я в спиритуализм в полном его объеме.

— Что ты подразумеваешь под словами «в полном объеме»? — осведомился я.

— Ну, я иначе формулирую свой вопрос, — сказал Джефсон. — Я спрошу тебя: веришь ли ты, что духи отошедших от нас людей могут не только вновь возвращаться на землю по своему желанию, но и вступать в действие и, мало того, даже приводить в действие неодушевленные предметы? Поясню свой вопрос примером. У меня был знакомый спиритуалист, человек умный и вполне уравновешенный. Он рассказал мне, что однажды стол, посредством которого он сообщался со своим умершим другом, сильным напором прижал его к стене. Можешь ты поверить этому?

— Я могу, — подхватил Браун, — в особенности, если хорошо знаю характер лиц, дающих такие сообщения. Ведь некоторым может только показаться то, что с другими случается в действительности. В общем я нахожу, что разница между тем, что мы привыкли называть естественным и сверхъестественным, зависит лишь от того, что первое — все обыденное, постоянно совершающееся вокруг нас и в самих нас, а второе является как исключение. Суть же дела, по-видимому, в том, что один обычный порядок законов естества нам хорошо известен, а другой — по всей вероятности, высший, — все еще ускользает от нашего понимания.

— Что касается меня, — заговорил Мак-Шонесси, — то я готов нисколько не сомневаться в способности духа проделывать все, что ему приписывается компетентными людьми, но не могу поверить, чтобы он делал это охотно, по собственной воле.

— То есть, другими словами, — добавил со своей стороны Джефсон, — ты не в состоянии понять, чтобы дух, освобожденный от всех так называемых «общественных обязанностей», мог находить удовольствие в пустом ребяческом препровождении времени с самыми дюжинными людьми, вызывающими его к себе часто только из одного праздного любопытства?

— Да, ты вполне угадал мою мысль, — подтвердил Мак-Шонесси.

— Не могу понять этого и я, — продолжал Джефсон. — Но оставим этот вопрос в стороне. Я имел в виду нечто сосем другое. Представь себе, что кто-нибудь умер, не успев выполнить своего самого заветного желания. Веришь ли ты, что его дух может вернуться на землю, чтобы довершить невыполненное?

— Отчего же нет? — сказал Мак-Шонесси. — Все осмысленное я свободно могу связать с своим представлением о духе; только не фокусы для скучающей салонной публики… Но к чему ты ведешь, Джефсон?

— Вот к чему, — проговорил Джефсон, садясь верхом на стул и облокачиваясь руками на его спинку. — Сегодня поутру один старый французский врач рассказал мне интересную историю. Сами по себе сообщенные им факты очень просты и обыденны, и желающие могут прочесть о них в парижских газетах, вышедших в свет шестьдесят два года назад. Самое главное в этой истории заключается в том, чего и в свое время никто не мог узнать.

История эта начинается с большой несправедливости, причиненной одним человеком другому. В чем именно было дело — не знаю, но склонен думать, что там была замешана женщина. Полагаю так потому, что тот, кому была нанесена обида, ненавидел своего обидчика такою ярою ненавистью, какая редко горит в мужском сердце, если она не раздувается дыханием женщины. Но это одно лишь предположение, так как, повторяю, суть дела неизвестна.

Обидчик бежал, а обиженный последовал за ним. Первый бежал днем раньше, что, разумеется, было для него большим преимуществом. Началась настоящая бешеная скачка. Ареною этой скачки был весь мир, а призом — жизнь обидчика.

В то время люди мало путешествовали, и благодаря этому было нетрудно держаться по чьим-нибудь намеченным следам. Обидчик, никогда не знавший, насколько близко или далеко от него обиженный (о том, что обиженный бросился за ним в погоню, обидчик знал), и думавший, что тот, быть может, сбился уж со следов, временами останавливался в пути на отдых. Обиженный же, отлично знавший, на каком расстоянии должен быть от него обидчик, мчался безостановочно. Таким образом тот, которого подгоняла ненависть, с каждым днем придвигался ближе к тому, которого подгонял страх.

Попав в известный город или местечко, обиженный наводил справки об обидчике, выдавая его за своего друга, которого непременно должен догнать, и получал в ответ:

— Выехал отсюда вчера вечером в семь часов.

— В семь? Значит, восемнадцать часов разницы… Дайте мне поскорее, пока меняют лошадей, чего-нибудь поесть.

Слово «выехал» оставалось неизменным в ответах расспрашиваемых; менялись только часы.

На другой день оказалось шестнадцать часов разницы. Проезжая мимо одинокого шале, обиженный высунул голову из экипажа и спросил сидевшего на крыльце старика:

— Давно ли тут проехала карета с красивым молодым человеком высокого роста?

— Нынче поутру, сударь.

— Спасибо… кучер, гоните вовсю! Сто франков вам на чай, если к утру доставите меня в следующий город.

— А сколько за лошадей, если они падут? — спросил кучер.

— Двойную их стоимость, — ответил седок.

Кучер погнал лошадей, которые оказались очень выносливыми, и в назначенное седоком время доставили его в тот город.

Прибывший накануне в этот город обидчик переночевал там, а утром, выезжая из него, увидел растворенную церковную паперть. Почувствовав неодолимую потребность помолиться, он вошел в храм, опустился на колени и погрузился в жаркую молитву; когда люди обуреваемы страхом, они цепляются за соломинку веры. Он молился о прощении своего греха на небе, а еще пламеннее — о том, чтобы этот грех остался для него без последствий и на земле, и он, обидчик, был бы спасен от мести обиженного.