Александр Суворов. Первая шпага империи - Арсений Александрович Замостьянов

Полководец, привыкший к быстроте армейских маршей и манёвров, без промедления начал вникать в социальную и экономическую реальность Польши. Уже 17 ноября, только обтерев пот битвы, Суворов писал Румянцеву об отношении к русским в Варшаве:

«Сиятельнейший граф!

Сей Орловский, доброй и достойной человек, имел как бывший комендант большое попечение о наших пленных; они его благодарят. Тож Закржевский, которой единожды при народном волновании избавил благомысленных магнатов от смерти с опасностию своей жизни. Мокрановский по прибытии из Литвы в Варшаву сложил с себя начальство.

Всё предано забвению. В беседах обращаемся как друзья и братья. Немцов не любят. Нас обожают.

Биллер поехал в Санкт-Петербург; в должности министра (ныне без дела) барон Аш.

Его величество король в крайней скудности. Писал снисходительно к её императорскому величеству.

Коммерция и все привозы отверсты, о том писал я к Гарнонкурту и королю прусскому. Его величество Прагою был восхищен, но гневен за несодействие на своих генералов». Суворов умел восхищаться с людьми: он нашёл, кем восхититься и среди поляков».

Знаменитый рескрипт Екатерины, в котором она сообщала Суворову о присвоении ему фельдмаршальского звания, овеян многими легендами. В реальности формула была такая:

«Господин генерал-фельдмаршал граф Александр Васильевич. Поздравляю вас со всеми победами и со взятьем прагских укреплений и самой Варшавы. Пребывая к вам отлично доброжелательна,

1 декабря Суворов составил новый знаменательный документ – гуманный приказ по войскам о взаимоотношениях с польским населением. Непростая миссия легла на Суворова. В очередном рескрипте императрицы значилось:

«Справедливо в некоторое наказание городу Варшаве за злодеяния против российских войск и миссий, произведённые вопреки доброй веры и трактатов, с республикою польскою существовавших, и в удовлетворение убытков взять с жителей сильную контрибуцию, расположа оную по лучшему вашему на месте усмотрению и дозволяя собрать оную, елико возможно, деньгами, а отчасти вещами и товарами, наипаче для войск потребными. Для скорейшего и точного исполнения сего и военною рукою понуждать можете».

Содержалось в этом рескрипте и немало других строгих мер, принятие которых сделало бы миссию Суворова чрезвычайно непопулярной среди поляков. Непросто было полководцу читать эти строки. В письме Хвостову Суворов заявил, что ему «совестно» выступать проводником новых карательных мер против обезоруженной Польши. Фельдмаршал был уверен, что это государство уже не представляло опасности для России, и хотел отнестись к ослабленному врагу милосердно.

Репрессий против мирного населения Суворов не допускал. Незадолго до штурма Праги, узнав о мародёрстве нескольких солдат из армии Дерфельдена, Суворов едва ли не устроил показательное дело, отчитав почтенного генерала: «Вилим Христофорыч, караул, разбой!». Дерфельден строго наказал провинившихся: их прогнали сквозь строй погонными ружейными ремнями.

Комендант Варшавы Йозеф Орловский – польский просветитель, к которому Суворов питал уважение, писал пленному Костюшко: «Вас могут утешить великодушие и умеренность победителей в отношении побеждённых. Если они будут всегда поступать таким образом, наш народ, судя по его характеру, крепко привяжется к победителям». В первую очередь великодушие проявлялось в заботе о раненых поляках и дисциплинированном поведении солдат с мирными варшавянами. Иоанн Готфрид Зейме рассуждал о Суворове: «Один из знатных казацких офицеров в Варшаве насильственно похитил к себе на квартиру польскую девушку. Была ли она весталка или нет, не в этом дело; по крайней мере она не была публичной особой известного класса, чем казак мог бы оправдать подобный поступок. Она нашла случай на публичном параде передать фельдмаршалу бумагу и просить его об удовлетворении за позорное насилие. Полячки одарены грацией и умеют пустить её в ход в общении. Девушка была прекрасна, без чего казак и не сделал бы её своей добычей. Она говорила с увлечением и плакала. Старый Суворов поднял её, выслушав рассказ о позорном поступке, пришёл в сильный гнев и сам заплакал. Это происходило на открытой площади перед Литовскими казармами. Он позвал губернатора, генерала Буксгевдена, которого управлением жители Варшавы не очень были довольны, и горячо говорил с ним: «Государь мой! Какие неслыханные вещи происходят под глазами у вас и почти под моими! Может быть, станут обвинять меня в том! Разве вы не знаете, что ваша обязанность наблюдать за общественною безопасностью и спокойствием? Что станется с дисциплиной, когда солдат будет видеть и слышать подобные примеры?». Тут Суворов пригрозил ему, что если случится по вине его хотя малейший беспорядок, то он отправит его в Петербург и донесёт государыне».

Граф Ф. Г. Головкин привёл в своих записках ответ Суворова клеветникам и ненавистникам. Этот монолог Суворов произнёс в разговоре о ложных репутациях:

«Очень трудно исполнять свой долг; меня считали за варвара, при штурме Праги убито было 7000 человек. Европа говорит, что я чудовище; я сам читал это в печати, но я хотел бы поговорить об этом с людьми и узнать от них: не лучше ли кончить войну гибелью 7000 человек, чем тянуть дело и погубить 100 тысяч? Столько людей, которые гораздо умнее меня; очень бы желал, чтобы кто-нибудь потрудился объяснить мне это!».

Сработал всегдашний тактический принцип Суворова: единовременное кровопролитие лучше продолжительного, даже если оно кажется на первый взгляд излишним. Что же касается вражеской пропаганды, с нею Суворов умел разбираться как повар с картошкой. Когда в Швейцарском походе Суворову покажут пасквиль с карикатурой на русского фельдмаршала, он прикажет размножить эту бумажку, чтобы каждый мог прочитать и убедиться в подлости хулителей.

Все польские пленники, подписавшие «реверс» с обязательством «не поднимать оружия против России», получили паспорта и были отпущены с правом свободного проживания где угодно. Однако далеко не все исполнили это обещание. Генерал-лейтенант Ян Генрик Домбровский, прибывший вместе с Вавжецким, реверс выдал, но потом вовсю воевал против Суворова в Италии во французской армии.

Король Станислав Август оживился. Ему льстила почтительность Суворова. Возможно, в те дни только русский полководец и воспринимал этого монарха всерьёз, хотя и не без доли иронии. Король пытался потрафить Суворову. Придворный скульптор Андре Ле Брун (Лебрен) создавал бюст фельдмаршала. Зарисовал Суворова и Жан-Пьер Норблен. Оба – придворные королевские художники. Но Суворов не любил этой суеты. В письме Хвостову он рассуждал:

«Принятца за корень, бить французов… От них она родитца; когда они будут в Польше, тогда они будут тысяч 200–300. Варшавою дали хлыст в руки Прусскому Королю, у него тысяч 100. Сочтите турков (благодать Божия со Швециею): России выходит иметь до полумиллиона; ныне же когда французов искать в немецкой земле надобно, на все сии войны только половину сего».

Он мечтал взять Париж. С этой идеей Суворов будет честно носиться до последних дней. То, чего опасался Суворов, случится в 1812-м.

Северная Семирамида по отношению к Французской революции сперва заняла двусмысленную позицию. Екатерина считала, что затянувшаяся