Именем Республики - Григорий Фёдорович Боровиков

— Какого же это? — спросила она тихо.

— Гаврилу. Своего законного мужа.

Лицо Авдотьи вытянулось, и она вдруг разревелась.

— Долго вы будете измываться надо мной? Никакой жизни нет. Одно остается — Михаилу Ивановичу Калинину жаловаться.

Она ревела и все говорила и говорила.

Стародубцев и председатель переглядывались, не зная, что делать.

— Ну, ладно, — сказал, наконец, милиционер. — Идите!

Авдотья, не прощаясь, вышла из сельсоветской избы.

— Чертова баба! — выругался председатель. — Надо было подержать ее неделю в кутузке.

— За что? Вины-то за ней нет.

— За то, товарищ Стародубцев, что богачка... Ненавижу я всю их породу. У них зимой снегу не выпросишь.

Стародубцев ничего не ответил.

— В Марфине лося убили, — произнес он, как бы про себя.

— Время голодное, люди закон и нарушают, — председатель вздохнул. — Давай закурим.

Стародубцев достал кисет с махоркой.

— Я должен найти нарушителей закона, — сказал он. — Пойду к Кривому озеру, разыщу мальчишку, а оттуда в Марфино.

Стародубцев зашел к Бабиным.

— Ой, Игнатий Васильевич, — охая, заговорила Фекла. — Всю ночь мы не спали. Душа болит о Пантелее. Как бы чего не случилось. Трофим-то хотел верхом ехать к каменоломням, искать, да Митрий отговорил. Подождать, мол, надо.

— Я туда иду. Только никому не говорите об этом, чтобы не спугнуть Гаврилу с дружком. А Пантушку я домой выпровожу.

— Спасибо тебе, Игнатий Васильевич. Скажи, мать, отец с ума сходят, пусть домой скорее идет.

Спустя полчаса Стародубцев шагал по лесной дороге. Матросская бескозырка с полинявшими ленточками, на которых едва виднелись поблекшие, когда-то золотые якоря, лихо сидела на затылке. Русые волосы наполовину закрывали тисненую, потемневшую от времени надпись на ленточке: «Андрей Первозванный».

Придерживая рукой ремень винтовки, Стародубцев шел вразвалку и тихо напевал:

Плещут холодные волны,

Бьются о берег морской,

Носятся чайки над морем,

Крики их полны тоской.

Стародубцев был молод, здоров, весел. Он любил свою беспокойную службу. Ему всюду хотелось поспеть и навести, где надо, как он любил выражаться, «революционный порядок».

Председатель сельсовета предлагал Стародубцеву подводу, но Игнатий отказался, заявив, что брать лошадей у крестьян во время весеннего сева неудобно.

Председатель сказал с улыбкой:

— Зря ты пешком ходишь. Наш брат, мужик, из-за этого тебе цену ниже дает.

— Как это?

— Вот, бывало, урядник ни в жисть пешком не ходил. Работа не работа — подавай ему подводу, и не телегу, а тарантас. Развалится важно, на людей и не смотрит. А у тебя власти-то побольше урядницкой.

— Когда к спеху, так и я требую подводу.

— Все же к пешему начальству уважения меньше, запомни это.

— Не в том дело. Если буду поступать по революционному закону, то станут уважать, если буду сам нарушать закон, тогда никакая важность не поможет.

Вернувшись с гражданской войны, Стародубцев задумался над своей судьбой. Крестьянствовать не мог: кроме избы, ничего не было. В волостной партийной ячейке, куда он пришел вставать на учет, ему предложили отправиться в распоряжение начальника милиции. Начальником оказался пожилой человек, рабочий.

— Поступай в милицию, — сказал он Стародубцеву. — Будем укреплять Советскую власть. Чтобы, значит, на основе революционной законности в волости был порядок. Надо переловить спекулянтов, самогонщиков и разную мразь.

— Как понимать революционную законность?

Начальник помедлил и ответил:

— Пролетарское сознание подскажет. Надо служить так, чтобы каждый твой поступок был на пользу Советской республике.

И Стародубцев служил старательно, все силы отдавая борьбе с теми, кто мешал строить новую жизнь. Не раз получал он анонимные письма с угрозами, а однажды ночью в него даже стреляли из-за кустов, да, к счастью, промахнулись.

В одиночестве

Пантушка завернулся в кожух и стал наблюдать за входом в подземелье. Ему казалось, что человек, с которым встречалась Авдотья, непременно должен выйти.

Время шло. Наступили сумерки.

Пантушке хотелось спать, и, чтобы не уснуть, он все время шевелился, внимательно разглядывая каменную плиту, за которой скрывался вход в каменоломню. Плита постепенно теряла свои очертания и, наконец, слилась с кустом орешника.

Кусали комары. Пантушка прикрывался кожухом, но комары жгли торчавшие босые ноги; стоило закутать ноги, как сотни комаров набрасывались на лицо, шею, руки. Укусы были такие невыносимые, что на глазах у Пантушки выступили слезы. В пору было бросить все и бежать напролом через кусты.

От бегства Пантушку удерживало сознание, что он выполняет важное дело, очень нужное не ему лично, а всему селу, даже всей волости. Он представлял себе, как Яшка сообщил сельскому Совету о неизвестном человеке в каменоломне и какое впечатление произвело это на людей. Авдотья во всем созналась, и Стародубцев посадил ее в сарай под замок. Пантушка слышал, что в волости есть такой сарай, который почему-то называют «холодной» и говорят: «посадили в холодную»... Да, все это очень важно. Люди надеются, что Пантушка будет следить за преступниками и все расскажет. Преступников посадят в «холодную», а на драгоценности купят в Америке зерна. Тогда мать испечет чистого ржаного хлеба. Горячий, пахнущий теплым живым дыханием хлеб будет такой вкусный, что его не захочется глотать. Так бы и жевал без конца.

Пантушка ощутил вкус свежего хлеба так явственно, что рот его наполнился слюной. Вспомнил, что давно не ел, достал лепешку, откусил и стал жевать. Во рту скатывался клеклый, точно глина, комок, с трудом шел в горло.

Мысли о еде опять перемешались с думами о деревне. В воображении живо рисовались бородатые лица мужиков с упрямыми сердитыми глазами, тоскливые взгляды истощавших баб, желтые, точно из воска, дети. Правда, сейчас, после государственной помощи, стало немного легче, но до хорошего было еще далеко. Вот если бы на все церковное золото купить хлеба, тогда бы другое дело. А оно, золото-то, спрятано в каменоломне, и его норовят прикарманить какие-то люди, если уже не прикарманили.

Пантушка пробовал представить себе Америку и не мог.

«Говорят, где-то далеко за морями есть такая страна, у которой много хлеба. Ленин просил хлеба взаймы, до нового урожая; американцы не дали. Продать, говорят, можем за чистое золото и серебро. Вот буржуи проклятые! Наели пузо-то, голодного не понимают. Стародубцев говорит, что в Америке не одни буржуи, много там и бедняков. — Это сбивает Пантушку с привычного хода мыслей о толстопузых и жадных буржуях. — Почему же там революции нет? Им бы,