Русский ад. На пути к преисподней - Андрей Караулов

На самом деле Ельцин просто устал выбирать; если у Ельцина что-то не получалось, он быстро опускал руки — ну и черт с вами, ребята, делайте что хотите! Гайдара, в конце концов, назначил Верховный Совет. И всех министров назначал Верховный Совет — правда, по представлению Президента. Пост премьер-министра Ельцин предлагал Юрию Скокову, заместителю Силаева. Разумеется, Скоков согласился, но против Скокова были демократы. Потом возникла кандидатура Святослава Федорова, но у Федорова были слишком хорошие отношения с Хасбулатовым… — Черт с ним, Гайдар, значит, Гайдар: в конце концов Ельцин выбирал цель, а не вице-премьера, пусть хоть кто-нибудь начнет эти реформы!

Начали. Гайдар и Бурбулис тут же набрали министров. Познакомившись с правительством, Ельцин воодушевился: как хороши, как умны, как молоды!

Через неделю, на первом заседании Совмина, Гайдар попросил слово и предложил членам правительства дать торжественную клятву: никто из них не будет владеть акциями, участвовать в приватизации, заниматься личным обогащением; новые министры будут жить только интересами народа и служить ему верой и правдой.

Идею подсказал он, Бурбулис: в ситуации недоверия надо было, чтобы эти ребята поскорее понравились Борису Николаевичу, он ведь — человек эмоциональный!

…Все встали. Гайдар произнес клятву. Ельцин тоже встал. Он был строг и красив в эту минуту.

— Клянусь… клянусь… клянусь… — бормотали министры.

Вдруг из зала раздался тихий голос Андрея Козырева, министра иностранных дел:

— Борис Николаевич, а… можно мне… с мамой съехаться, две квартирки на одну большую в центре поменять… в порядке исключения…

— Можно, — поперхнулся Ельцин. — Меняйте!

Клятва, как песня, оборвалась на лету…

Год прошел — и что?

Все запуталось.

Ельцин так устроен: он должен списать на кого-то неудачи. Так что, конец?

Еще чего!

Бурбулис плохо понимал, как именно он будет бороться за себя, за свой кабинет в Кремле, но знал, что бороться — будет и что он готов наносить Ельцину любые удары.

9

Вчера Борису Александровичу стало плохо: на Тверской, недалеко от Пушкинской площади, открылся «Мини-супермаркет». Сам магазин Борис Александрович не разглядел, но через дорогу тянулся огромный плакат: «Твой супермаркет на Тверской». Кривая стрелка указывала, где его искать: этот «супер»: он, видимо, такой «мини», что его не сразу найдешь.

«Господи, — застонал Борис Александрович, — вот позор, а?»

Больше всего Борис Александрович переживал за русский язык.

«Это же варварство, — размышлял он, — мини-супермаркет, кто это придумал? И кто за это ответит? Когда нация и страна теряют язык, это, извините, уже не нация и не страна; тогда это Соединенные Штаты Америки, которым нравится все покупать у других, в том числе — культуру, тут же выдавая ее за собственную. Если у страны нет своей культуры, это не страна, это всего лишь общежитие людей; вот почему, кстати говоря, в Америке, где такая мощная экономика, такой размах, человеку всегда как-то пустовато, неуютно… — разве нет?

Человек — это такое существо, которое обязательно что-нибудь придумает. Человек (если он человек, конечно) всегда сильнее, чем жизнь, старости нет, старость приходит только в том случае, когда у человека опускаются руки, а это может случиться в любом возрасте.

Но человек не в силах заставить себя любить чужой язык так же, как свой родной. Это получилось у Набокова, но таких людей — единицы.

Почему все-таки Россия так комплексует перед Западом? Почему Россия так презирает собственное прошлое? В Москве переименовали улицу Чкалова. Наверное, Чкалов был плохим летчиком. В Москве переименовали улицу Чехова. Наверное, Чехов был плохим писателем! И почему все-таки Россия так презирает родную речь, свой язык… — Господи, что с нами случилось?»

«Подскажите, как пройти к памятнику Пушкина?» — «А это недалеко, пожалуйста: пройдете мини-супермаркет, потом бутик «Гленфильд», и будет Пушкин — рядом с «Макдоналдсом»…»

Три человека в Большом театре всегда выписывали журнал «Русский язык»: певец Евгений Нестеренко, дирижер Борис Хайкин и он, режиссер оперы Борис Покровский…

Где он теперь, этот «Русский язык», куда делся?

На прошлой неделе Борис Александрович заходил в магазин, Ирина Ивановна, жена, послала его за колбасой. Нет вкуснее колбасы к чаю, чем наша, «Любительская»!

Девочка-продавец быстро взвесила жирный батон:

— Вам наслайсать, дедушка?

— Что?.. — вздрогнул Борис Александрович.

— Наслайсать, говорю?

Борис Александрович беспомощно огляделся. Очередь была унылой и тихой, как на кладбище к могиле, в минуту последнего прощания; люди, видно, так уставали за день, что к вечеру уже вообще ничего не слышали.

— Давайте, — кивнул головой Борис Александрович. — Пожалуйста!

Девушка быстро порезала колбаску на тонкие аккуратные кольца и торопливо крикнула:

— Следующий!

Да, сначала Горбачев, за ним — Ельцин очень хорошо сделали, что разрешили, наконец, свободные поездки за границу. Счастье, что отменили эти ужасные райкомы, где актеров (и не только актеров) мурыжили на всевозможных «ветеранских» комиссиях перед поездкой в капстрану. Но почему Россия входит в мир как-то по-рабски, бочком, будто стесняется сама себя? Неужели Лермонтов прав, в России есть господа, есть рабы и, кроме господ и рабов, — никого больше?..

Нет! Тысячу раз нет! Сергей Сергеевич Прокофьев не был господином и не был рабом, даже когда писал «Повесть о настоящем человеке». Его сердечно убедили написать эту оперу; впрочем, история великого летчика Алексея Маресьева, подлинно русского человека, настоящего человека, его потрясла, как потрясла его когда-то и история Семена Котко.

Он не мог, естественно, уйти от идеологических догм (за «канонами» строго следили), но «Повесть о настоящем человеке» есть, конечно, особое мышление композитора, его восторг перед подвигом! Сергей Сергеевич, кстати, даже в зале Большого театра, на премьере, так и не встретился с самим Маресьевым — он, очевидно, робел перед ним, это имя гремело!..

Или — Всеволод Мейерхольд, которого так обожал Борис Александрович… — если Мейерхольд умирал как раб (остались фотографии, на них страшно смотреть) — что же, жизнь Мейерхольда, сам масштаб этой жизни подарили ему бессмертие…

В комнату вошла певица Ирина Ивановна Масленникова, жена Бориса Александровича, — женщина с лицом царицы.

— Ты кашу съел?

Старость, старость… — «как унижает сердце нам она…».

Прав Александр Сергеевич! Странно: почему Пушкин всегда прав, вот кто ответит на этот вопрос?

Борис Александрович и Ирина Ивановна всегда отмечали (у себя дома) день рождения Пушкина: накрывали стол, зажигали свечи и весь вечер читали друг другу чудесные стихи…

В свое время Борис Александрович отбил Ирину Ивановну у Лемешева, великого Лемешева — она была его женой.

Великие люди — странные люди; Сергей Яковлевич ужасно ревновал к Ивану Семеновичу Козловскому, и ревновал-то из-за глупости! Он не мог простить Козловскому… что? Стыдно сказать, ноги!

У Козловского были роскошные, дивной красоты ноги. На репетиции «Онегина» в сцене дуэли Лемешев рассвирепел, когда Борис Александрович предложил ему мизансцены Козловского. Он чуть было не сломал скамейку, на которую Ленский — Козловский ставил левую ногу, ушел подальше от рампы, в глубь сцены и здесь — поразительно проникновенно! — пел: «Куда, куда вы удалились…»

В Питере, на трамвайной остановке, премьер Александринки Юрий Михайлович Юрьев увидел молоденького солдата, приехавшего с фронта.

— Боже мой, какие ноги! — заорал Юрьев, подбежал к солдатику и почти насильно привел его в Александрийский театр.

Солдата звали Николай Симонов, пройдут годы и он станет великим актером…

Борис Александрович все чаще и чаще уходил как бы сам в себя и предавался размышлениям.

«Минувшее меня объемлет живо…»

Ну, хорошо. Юрьев был педераст, это известно, но в классическом театре актер действительно начинается с ног!

— Боря, я спрашиваю, ты кашу съел?!

Суровый окрик вернул Бориса Александровича к его обеду.

— Ты где была?

— Здесь, — Ирина Ивановна пожала плечами, — у телевизора. Сенкевич рассказывал про Египет. Боренька, — рабам, оказывается, хорошо платили за эти пирамиды…

— Еще бы! — Борис Александрович нагнулся, поправил очки на носу и придвинул к себе тарелку с кашей. — Если людям не платить, Ирочка, они же работать не станут! Никакие палки не помогут! Не ценит раб свою жизнь! А еще хуже, они, рабы, построят пирамиды, что эти пирамиды тут же, пожалуй, и рассыпятся!

Платить, Ирочка, надо, это закон! А у наших-то, посмотри у нынешних… денег нет, денег нет… Как это нет? А куда деньги делись? Нельзя же так: были — и вдруг нет, это ведь такая штука, деньги, они не исчезают в никуда…