Бойся своих желаний - Анна и Сергей Литвиновы

– Ладно, проехали. Я вам ничего не говорил, а вы ничего от меня не слышали.

– Конечно, не слышали. Не пойдем же мы тебя сдавать.

– Только, по-моему, Мон, ты не туда рулишь.

– Да ты подумай еще, Валерка…

– Все, я говорю – проехали.

И они, четверо – в шикарных штатских костюмах, а один – в пижонской «олимпийке» – отправились в корпус, вызывая у встреченных больных и медперсонала ступор от восхищения и гордости: вот она, ледовая дружина, гуляет, как самые простые больные и посетители. Сержанты и прапорщики, особливо в белых халатах, да женского пола, все как одна оборачивались вслед столь великолепным представителям мужской породы: красивым, мужественным, богатым и знаменитым. Да они здесь живут, как сыр в масле! Куда стремиться! А этот Монин толкует об эмиграции!

Друзья проводили своего форварда до палаты. С уважением посматривали на высоченные потолки, металлические лестницы, гулкие коридоры и толстенные стены «военной гошпитали», основанной еще Петром. Госпиталь выглядел столь же внушительно, как они сами, или как держава, что их выкормила. Крепко пожали друг другу руки, а с партнерами по нападению, Парамоновым и Серовым, даже на прощанье обнялись.

…Случился ли тот разговор в действительности или нет, никто в точности не знает. Но факт остается фактом: на кубок Канады, проводившийся в одноименной стране, Монина не взяли. По официальной версии – из-за незалеченной травмы. Неофициальную, собственную версию событий хотел (вроде бы) озвучить сам Валерий. И даже ехал с дачи в Москву на пресс-конференцию с западными корреспондентами, где собирался рассказать всю правду о себе и о том, что он выбрал свободу. Но на тридцать четвертом километре Ленинградского шоссе белая «Волга» с номером 00–17 МОС (у всех ведущих хоккеистов номера личных машин соответствовали номерам на фуфайках), которой управляла жена Монина Наталья, вдруг выскочила на встречную полосу и лоб в лоб столкнулась с «КамАЗом». Хоккеист и его супруга погибли на месте.

1986 год. Черноморское побережье

Монина Юлия Валерьевна

Так, во всяком случае, рассказывала о происшедшем дочка погибшего, восемнадцатилетняя Юлия Монина, которая, если верить ее словам, являлась незаконным ребенком одного из битлов, а официально прямой наследницей самого знаменитого хоккеиста СССР. Она сгружала (как принято было тогда говорить) невероятную информацию о себе своему мимолетному любовнику Михаилу на скалистом берегу, в бухточке на Черноморском побережье.

Но вот стремительно посинел, побелел, а потом и покраснел восток. Луч солнца, пока еще не видимого, упал снизу на легкое облачко, парившее чуть выше горизонта, а вскоре и оно само, светило, показалось из-за моря. И тогда Джулия прекратила свои речи – для того, чтобы в последний раз, может быть, в своей жизни предаться любви с Михаилом.

15. Дискотека имени Леннона

Тремя годами ранее

Май 1983 года. СССР, Москва

Монина Юлия Валерьевна

У хиппов было два центровых места для встреч. Во-первых, Гоголя́, то есть памятник Гоголю на одноименном бульваре. Во-вторых, безымянная стекляшка на улице Кирова – расположенная через улицу от знаменитого чайного домика.

С тех пор много утекло автомобилей по улице Кирова, ныне – Мясницкой. И советская забегаловка, где некогда подавали засохшие сочники, а из титана наливали в граненые стаканы кофе с молоком, стала теперь модным кафе, где летом сидят под зонтиками, а кофе приготовляют как минимум двенадцатью способами. Чайный домик долго, все девяностые, простоял в лесах, а потом его, наконец, открыли – свеженький, отреставрированный, в виде, о чудо, магазина «Чай-кофе». И по улице Мясницкой, бывшей Кирова, в наше время свободно расхаживают, к примеру, готы с подведенными глазами и крашеными черными ногтями. И розово-черные эмо. И просто модные мальчики и девочки в джинсах, приспущенных настолько, что спереди видны пупки с пирсингом, а сзади – трусы и порой даже начало черточки, разделяющей две булочки. И многие юные, экстравагантно одеваясь, воображают, что бросают вызов системе, капитализму, глобализму и вообще миру взрослых.

Примерно так же четырнадцатилетняя Юлия Монина в далеком восемьдесят третьем думала, что выказывает протест закосневшему старшему поколению, выходя на улицу в хипповом наряде.

Наряд включал в себя фирменные левисы (то есть джинсы «ливайс»), вываренные до белесого цвета, тщательно прорванные в трех местах, а затем, с распонтом дела, небрежно заштопанные. Юлия, кстати, являлась несказанно богатым подростком. Благодаря деду, Петру Ильичу Васнецову, работавшему в столице желтого дьявола, самом Нью-Йорке, она имела ни много ни мало – целых ТРИ ПАРЫ джинсов. Одни, вышеупомянутые, драные и чиненые – хипповые. Другие – цивильные, в каких не зазорно и в библиотеку, и в театр сходить. Ну и наконец – повседневные для лета, вельветовые.

К тому времени цены на джины на московском черном рынке достигли уже двухсот рублей за пару. В те позднесоветские годы, когда проезд в метро стоил пятак, примерно двести рэ средний москвич зарабатывал в месяц.

Даже на фоне прочих хиппарей Юля одевалась более чем хорошо, потому временами мучилась дилеммой: а правильно ли протестовать против советских порядков своим внешним видом – и в то же время использовать номенклатурные привилегии, которые обеспечивал не вылезающий из загранки дед? Пока она – слаб человек! – не могла отказаться от фирмы и перейти на поганые самостроки или джинсы из магазина «Рабочая одежда». А на ноги, прикажете, чоботы «скороход» надевать? Сейчас в роли Юлиных шузов выступали кроссовки, но не приевшиеся «Адидас», а, спасибо деду с бабкой, мало известной в СССР американской компании «Найк». А нежный торс прикрывала ковбойка (тоже, между прочим, фирмовая, деда из Нью-Йорка привез), расстегнутая и завязанная узлом на животике. Никакого лифчика девушка принципиально не носила, и множество встречных мужчин ныряли своими взглядами в вырез Юлиной рубашки.

Наряд дополняла холщовая сумка – к сожалению, самострок (то есть пошитая одним знакомым на домашнем «Зингере»). Вдобавок имелись все положенные аксессуары: хайратник – то есть цветная ленточка, обручем охватывающая длинные и небрежно ниспадающие на плечи волосы. Затем ксивник – самодельная мини-сумочка, сшитая собственноручно из лоскутков, вешалась на шею. В ксивнике хранились документы – в Юлином случае тот, коего она стеснялась, – щенячья карточка, то есть свидетельство о рождении. На обоих запястьях – никаких часов, к черту! – висели фенечки (кажется, единственный термин, сохранившийся в лексиконе с тех баснословных времен и даже не переменивший своего значения): разноцветные тонкие бисерные браслеты.

Однако в ту пору, более четверти века назад, одеваться подобным образом означало проявлять бóльшую смелость, нежели нынче. Столь вызывающий наряд автоматически приписывал Юлю к племени неформалов. Неформалам завидовали, ими восхищались, но в то же время мало кто осмеливался следовать их примеру. А ведь, кроме хиппи, в столице мира и социализма водились еще панки, люберá, металлисты и даже нацисты. Из них самыми зловредными, конечно, считались неофашисты. С недавних пор эти омерзительные парни демонстрации двадцатого апреля, в день рождения Гитлера, пытались проводить – их неизменно разгоняла милиция.

Но и беззубым хиппарям тоже от властей доставалось. Их задерживали активисты-дружинники и рядовые полиса (то есть милиционеры), их тягали в ментовки, на них писали телеги в школы и институты – и, как следствие, исключали из комсомола и вузов. К тому же хипповское племя было весьма немногочисленным. На фоне студенчества и трудящейся молодежи, выступающих в костюмчиках или, на худой конец, в аккуратных джинсах, хиппари в своих провокационных одеяниях действовали, словно красная тряпка на быка – на бабок, милицию, комсомольских активистов и других добропорядочных граждан.

Хорошо еще, если нотации будут читать или плюнут вслед. А то ведь могут, к примеру, и обрезать волосы парням – как недавно проделала директриса из Юлиной школы. Прям-таки стояла на входе рядом с дежурными – и над каждым пацаном, казавшимся ей долговолосым, учиняла расправу: отхватывала ножницами клок шевелюры. Многие пострадавшие в знак протеста явились на следующее утро стриженными наголо – однако их вызов смешным казался: цели-то своей директриса достигла.

Вот и теперь Юлия чувствовала себя, выходя на улицу, отчасти бомбисткой-народоволкой. Нынче она в первый раз оделась целиком и полностью в соответствии с хипповой модой. И теперь ей казалось, что она в своих одеяниях чуть ли не по тонкой проволоке идет. Однако девушка миновала пару кварталов, отделявших дом, где она проживала, от Бульварного кольца, – никто из встречных особо на нее не глядел, и она постепенно успокоилась. Юля шла тусоваться – тогда термин не проник еще широко в родную речь и был понятен лишь неформалам, в основном панкам и хиппи. В качестве плейса для тусовки ей, конечно, географически удобней было кафе-стекляшка на Кирова, всего пять минут ходьбы от дома – однако сегодня Монина условилась с друзьями быть на плешке (или на Гоголя́х), то есть у памятника Гоголю. Она даже обошла забегаловку по противоположной стороне улицы, чтоб никто из здешних ее не увидел и не затормозил. По скучной улице Кирова – одни конторы вокруг! – девушка дошла до площади Дзержинского, а там, у «Детского мира», ей подвезло, подошел троллейбус второго маршрута. Она впрыгнула в него. Платить, естественно, не стала. В те времена кондукторов из общественного транспорта давно сняли, платили по-коммунистически, в кассы. Контролеры, и без того редкие, с неформалами, в том числе с хиппами, предпочитали не связываться.