Стихотворения и поэмы - Хаим Нахман Бялик

освятить себя Господу в реке

с общиной Братьев Рассветной купели.

С гор полнотою свежести святой

веял навстречу мне ветерок утра,

и чудилось — во сретенье иду я

большой и дивной Тайны. Ткани тела

переполнены мощью, сердце ново

и крепко — и душа моя, ликуя,

не помнила себя. И вдруг — звенящий

всплеск воды пронизал меня хрустальной

струей, и был он уху моему,

как рокот арф. И я взглянул и замер:

вниз по реке передо мной купалась

девушка. Белизна нежного тела

из полутьмы озарила меня

и опьянила... Миг — и я одним

прыжком ринулся к ней — но предо мною

встала старцева тень. И задушил я

свой порыв, и залег в дупле утеса,

и насыщал голодные глаза

белою наготой, и трепетало

мое сердце от трепета ее

девственных персей. И восскрежетал

я зубами, и поднял, угрожая,

свой кулак — и не знал, против кого —

против небес ли, меня испытующих,

или против Диавола, что так

искушал мою душу. И как молот

обрушился кулак мой на скалу,

и брызнули осколки, и нога

растоптала, как пыль, гранитный щебень.

Но опьянение прошло, и глубокий

ужас объял меня, великий ужас

перед собою; ибо заглянул я

в черный хаос, где адова качель

между светом и тьмой меня швыряла:

и увидал свою душу — и вот,

она черна и бела; и увидел

сердце свое — и в нем нора ехидны

и вместе с ней орлиное гнездо...

Так сидел я, томясь, на берегу

той реки; голова моя поникла

под ношей тьмы, взоры глядели в воду,

и, казалось, сижу я на распутьи

между тропой проклятья и тропой

благословенья. И вдруг увидал

кудри свои в воде: они обросли

дико и тяжко висели, бросая

темную тень, подобно покрывалу

из черных змей — и словно измышляли

против души моей козни со дна

потока. И вскочил я — и поклялся

принести свои кудри в жертву небу —

и свершилось, и опустилась чаша

весов...

 И я вступил в Иерусалим

и увидел Чертог святыни[37], прелесть

отроков и жрецов его, толпу,

что по дворам его шумно сновала, —

и захватило дух мой. И остриг я

свой венец назорейский там, над кровью

жертвы моей, и бросил кольца прядей

в пасть Огненного Льва — и в тот же миг

мои кудри взвились в пламени жертвы

к небу, и роскошь юности моей

стала пеплом, угодным благовонием

для Господа... Какая-то волна,

как дым костра, как ненависть черна,

хлынула из души моей сожженной,

и в глазах потемнело, и хотелось

зареветь по-звериному — но в этот

миг затопил хор левитов меня

морем звуков, и грохот труб и лепет

лир заглушил последний вопль моей

юности; сердце мое потерялось

в шуме тимпанов, кимвалов, и пал я,

обессилен, пред старшим из жрецов

в одежде льва, и в краях его ризы,

меж бубенцов и гранатовых яблок,

скрыл лицо, исповедался и плакал...

А удаляясь — увидел я в груде

пепла, у края жертвенника, прядь

моих кудрей, одну, что уцелела

от огня. И похитил я у Бога

ту, Богу обетованную, прядь,

утаил на груди и убежал,

и была она долго талисманом

и печатью на сердце у меня.

Когда же вновь отросли мои кудри,

я вынул эту прядь, поцеловал

и no-ветру развеял, возвращая

украденное Небу...

 И смотри —

Небо меня обмануло, опутало

жестокой ложью. Молодость мою

и все взяло себе, и ничего

не дало мне взамен. Как раб покорный,

все дни мои возносил я к Нему

глаза и, словно пес, молча молил

о своей доле; но высокомерно

отвечало безмолвием Оно,

и лживым благочестьем истомило

юностью мою; и остался я вновь

один в земле пустынной, и уходит

моя весна, ограбленная Небом,

повернулась и хочет уходить,

мрачная, гневная, без поцелуя

и прощанья; и я за ней бегу,

цепляясь, как ребенок, и целую

ноги ее, и хватаю за край

одеянья, и трепещу, и плачу:

"Не покидай!" — И ты мне вдруг явилась,

сила моя, царица, в полноте

славы твоей сошла ко мне на землю,

жезл отрады в деснице, и венец

освобожденья на челе. И я

вижу тебя, и плененные желанья,

словно змеи в заваленной норе,

наполовину выползли, и тянутся,

дрожащие, голодные, к тебе,

к тебе, к тебе, и необычным пламенем,

пламенем бунта горят их глаза...

Слушай! Все звезды неба, золотые,

серебряные, все тебе отдам

за горсть любви, за право прикоснуться

к концу твоего скипетра. Отныне

что небеса мне, кто в них для меня

отныне жив, если ты их покинула

ради меня, и сиянье твое

удалилось от них? Ибо разрушены

столпы небес, Божий чертог — руина,

Божий престол разбит, у врат святыни

мусор; а я возрос и возмужал,

красота расцвела, хребет упрям

несокрушимою гордостью, недра

полны рыканий льва — и ты со мною!

Повели — я встряхну кудрями, сброшу,

как солому, расшатанное небо

надо мной; молви слово — погружу

мою жизнь в эту пропасть Аваддона,

и мой взор, что вонзился в глубину

навстречу лику твоему, вовеки

не подымется к небу. Сжалься, сжалься,

возьми меня, умчи меня, сестра, —

я в руке твоей, буду я печатью

на твоем сердце, буду я подножьем

твоей стопы; как собака, я лягу

у края ризы твоей, сторожа

миги твоих ресниц и мановенья

мизинца твоего, — или, как лев,

ринусь я на тебя и унесу

в пещеру..."

 Голос его зазвучал

словно молитва, сдержанно и мягко:

"...Или создам иную высоту,

с новой лазурью и новым сияньем,

и солнцем будешь ты над мирозданьем

жизни моей; имя твое сплету

с песнью моей души; как раньше Богу,

из молитв буду вить тебе венки,

с ландышей лучших сорву лепестки

и стопам твоим выстелю дорогу.

Орел огня, буду дивным огнем

обвевать тебя; в высь, какой не знали

грезы мои, домчусь, и к солнцам дали

донесу клик о счастии моем..."

Так говорил он, и в его глазах

свет и пламя смешались и боролись;

и поднял он в томлении души

взор от лика в воде к живому лику,

трепеща и пылая, — и, взглянув,

окаменел: ее нет над обрывом —

только образ ее, запечатленный,

словно вырезан в черной глубине,

и оттуда глядит, и с ним оттуда

глядит звезда зари...

 И поднял взоры

вновь на вершину кручи: в высоте

плыла над нею маленькая тучка,

светлая, словно крылатая, тучка,

и казалось — прозрачная рука

из-за тучки простерта, указуя

к Серне Зари. То был ли некий ангел,

или она?

 И взор его повлекся

к дивной звезде рассвета, и в лучах

ее венца душа его повисла,

плененная, как сетью. Ведь она,

Серна Зари, чистоокая, грустно-

лучистая, сияла искони

веков, не угасая, не тускнея;

и пред зарей, пред зарею, когда

вставали те, кто на земле непонят,

отщепенцы великие, сироты

мира, — вставали блуждать меж туманов,

прокладывая первые тропы

к горным высям, — она вставала с ними,

одна и непонятна, как они,

встречала их, и был в ее мерцаньи

один привет, одно благословенье:

Будьте чисты! — и души их сливала

со всех концов блуждания в единой

мечте Зари...

 Великая тоска

его объяла, высшая любовь,

сильнее смерти, затопила сердце

морем томлений; и пил он очами

темную синеву, и пил допьяна —

и распрямился юноша, и поднял

руки, и возопил:

 — Бог! Даже пламя,

что бунтует во мне, я отдаю

Тебе и Небу!

 Дивное сиянье

было в его глазах, ибо с высот

Серна Зари о клятве ликовала,

предвещая великое; и вера

в некий жребий наполнила его,

и познал он, что Бог к нему воззвал

огнем его души и предназначил

свершить нечто на острове, — но что?

И двинулся вдоль берега вперед,

навстречу уготованного рока,

твердый сердцем. Призыв Огня звучал

в его ушах, и перед ним мерцали

полусветы Зари. И в глубине

девичий образ, и светлая тучка

в вышине тихо поплыли пред ним;

и не дивился юноша пред чудом,

ибо лучшее чудо низошло

в его душу; и шел спокойно, молча,

навстречу Серне Зари. 

VII

 Долго шел он —

и берег подымался выше, выше

и, наконец, сровнялся с крутизной

по ту сторону вод; и обе кручи

постепенно сходились, омрачая