Собственник - Джон Голсуорси

— Всего хорошего!

Стоя в дверях, Ирэн провожала их взглядом.

Босини крикнул:

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — мягко ответила Ирэн.

Джун потащила жениха на империал омнибуса, сказав, что ей хочется подышать воздухом, и всю дорогу просидела молча, подставив лицо ветру.

Кучер оглянулся на них разок-другой, собираясь пуститься в разговор, но передумал. Не очень-то весёлая парочка! Весна хозяйничала и у него в крови. Ему не терпелось поболтать, он причмокивал губами, размахивал кнутом, подгоняя лошадей, и даже они, бедняжки, учуяли весну и целых полчаса весело цокали копытами по мостовой.

Весь город ожил в этот вечер; ветви в уборе молодой листвы, тянувшиеся к небу, ждали, что ветерок принесёт им какой-то дар. Недавно зажжённые фонари мало-помалу разгоняли сумрак, и человеческие лица казались бледными под их светом, а наверху большие белые облака быстро и легко летели по пурпурному небу.

Мужчины во фраках шли, распахнув пальто, бойко взбегали по ступенькам клубов; рабочий люд бродил по улицам; и женщины — те женщины, которые гуляют одиночками в этот час, одиночками движутся против течения, — медленной, выжидающей походкой проходили по тротуару, мечтая о хорошем вине, хорошем ужине да изредка, урывками, о поцелуях, не оплаченных деньгами.

Эти люди, бесконечной вереницей проходившие в свете уличных фонарей, под небом, затянутым бегущими облаками, все как один несли с собой будоражащую радость, которую вселило в них пробуждение весны. Все до одного, как те мужчины в пальто нараспашку, они сбросили с себя броню касты, верований, привычек и лихо заломленной шляпой, походкой, смехом и даже молчанием раскрывали то, что единило их всех под этим пылающим страстью небом.

Босини и Джун молча вошли в театр и поднялись на свои места в ложе верхнего яруса. Пьеса уже началась, и полутёмный зал с правильными рядами людей, смотрящих в одном направлении, напоминал огромный сад, полный цветов, которые повернули головки к солнцу.

Джун ещё ни разу в жизни не была в верхнем ярусе. С тех пор как ей исполнилось пятнадцать лет, она всегда ходила с дедушкой в партер, и не просто в партер, а на самые лучшие места — в середину третьего ряда кресел, — которые старый Джолион задолго до спектакля заказывал у Грогэна и Бойнза по дороге домой из Сити; билеты клались во внутренний карман пальто, туда, где лежал портсигар и неизменная пара кожаных перчаток, а потом передавались Джун, с тем чтобы она держала их у себя до дня спектакля. И в этих креслах они терпеливо высиживали любую пьесу — высокий, прямой старик с величаво-спокойной седой головой и миниатюрная девушка, подвижная, возбуждённая, с золотисто-рыжей головкой, — а на обратном пути Джолион неизменно говорил об актёре, исполнявшем главную роль:

— Э-э, какое убожество! Ты бы посмотрела Бобсона!

Джун предвкушала много радости от этого вечера: они пошли в театр, никому не сказавшись, без провожатых; на Стэнхоп-Гейт и не подозревали об этом — там считалось, что Джун уехала к Сомсу. Джун надеялась получить вознаграждение за эту маленькую хитрость, на которую она пошла ради жениха: она надеялась, что сегодняшний вечер разгонит плотное холодное облако, и их отношения — такие странные, такие мучительные за последнее время — станут снова простыми и радостными, как это было до зимы. Она пришла сюда с твёрдым намерением добиться определённости и теперь смотрела на сцену, сдвинув брови, ничего не видя перед собой, крепко стиснув руки. Ревнивые подозрения терзали и терзали её сердце.

Может быть, Босини и догадывался о том, что происходит с ней, но виду он не показывал.

Опустился занавес. Первый акт кончился.

— Здесь страшно жарко! — сказала девушка. — Мне хочется на воздух.

Она была очень бледна, и она прекрасно знала — нервы её были напряжены, и ничто не могло ускользнуть от её внимания, — что Босини и неловко и мучительно с ней.

В глубине театра был балкон, выходивший на улицу; Джун завладела им и, облокотившись на балюстраду, молча ждала, когда Босини заговорит.

Наконец она не выдержала:

— Я хотела поговорить с вами, Фил.

— Да?

Насторожённая нотка в его голосе заставила её вспыхнуть, слова сами слетели с губ:

— Вы не позволяете мне быть ласковой с вами; вот уже сколько времени я…

Босини пристально смотрел на улицу. Он молчал.

Джун горячо продолжала:

— Вы же знаете, ради вас я готова на все — я хочу быть всем для вас…

С улицы донёсся шум, и, смешавшись с ним, пронзительный звонок возвестил о конце антракта. Джун не шевельнулась. В её душе происходила отчаянная борьба. Поставить все на карту? Бросить вызов тому влиянию, той притягательной силе, которые отнимают у неё Босини? Не в её характере было отступать, и она сказала:

— Фил, возьмите меня в Робин-Хилл в воскресенье!

Улыбаясь робкой улыбкой, то и дело сбегавшей с её губ, прилагая все старания — какие старания! — к тому, чтобы он не заметил пытливости её взгляда, Джун впилась глазами в его лицо, увидела, как оно дрогнуло в нерешительности, увидела беспокойную складку, залёгшую между бровями, румянец, заливший его щеки. Он ответил:

— Только не в это воскресенье, дорогая, как-нибудь в другой раз.

— Почему не в это? Я не помешаю вам.

Он сделал над собой видимое усилие и сказал:

— Я буду занят.

— Вы поедете с…

Глаза Босини загорелись гневом; он пожал плечами и ответил:

— Я буду занят и не смогу показать вам дом!

Джун до крови закусила губу; она пошла обратно в зал, не сказав больше ни слова, но не смогла сдержать слезы гнева, залившие ей лицо. К счастью, огни были уже потушены, и никто не видел её горя.

Но в мире Форсайтов ни один человек не может считать себя застрахованным от посторонних взглядов.

Из третьего ряда за ними следили Юфимия — младшая дочь Николаса — и её замужняя сестра, миссис Туитимен.

Они рассказали у Тимоти, что видели в театре Джун и её жениха.

— В партере?

— Нет, не в…

— А! В амфитеатре. У молодёжи теперь считается очень модным ходить в амфитеатр!

— Да нет, не в этом дело… Они были в… Вообще вся эта история не надолго. Маленькая Джун просто метала гром и молнии!

Со слезами восторга они рассказали, как Джун, возвращаясь на своё место посредине действия, отшвырнула ногой чей-то цилиндр и каким взглядом ответил ей хозяин цилиндра. Юфимия имела привычку закатываться беззвучным смехом, в конце неожиданно переходившим в визг, и когда миссис Смолл всплеснула руками, сказав: «Господи боже! Отшвырнула цилиндр?» Юфимия начала так взвизгивать, что пришлось приводить её в чувство нюхательными солями. Выйдя от тётушек, она сказала миссис Туитимен:

— Отшвырнула цили-индр! О-о! Я больше не могу!

Для «маленькой Джун» этот вечер, задуманный, как праздник, был самым тяжёлым за всю её жизнь. Видит бог, она делала все, чтобы задушить свою гордость, свои подозрения, свою ревность!

Прощаясь с женихом у дверей дома, Джун все ещё крепилась; сознание, что Босини нужно отвоевать во что бы то ни стало, поддерживало её, и, только прислушиваясь к его удаляющимся шагам, она поняла, как велико её несчастье.

Безмолвный «миссионер» открыл ей дверь. Она хотела проскользнуть незамеченной к себе в комнату, но старый Джолион, услышав её шаги, вышел из столовой.

— Зайди выпить молока, — сказал он. — Тебе оставили горячее. Как ты поздно! Где ты была?

Джун стала у камина в той самой позе, в какой стоял её дед, вернувшись в тот июньский вечер из оперы: поставив одну ногу на решётку, опершись рукой — о каминную доску. Каждую минуту готовая разрыдаться, она не заботилась о своих словах.

— Мы обедали у Сомса.

— Гм! У этого собственника! Кто там был? Его жена, Босини?

— Да.

От глаз старого Джолиона, прикованных к внучке, было так трудно скрыть что-нибудь; но в эту минуту Джун не смотрела на деда, а когда она повернулась к нему, старый Джолион сейчас же опустил глаза. Того, что он видел, было достаточно, вполне достаточно. Старый Джолион нагнулся к камину достать молоко и, отвернувшись, проворчал:

— Не надо так поздно засиживаться в гостях: ты совсем расклеилась.

Он закрылся газетой, сердито зашуршав страницами; но когда Джун подошла поцеловать его, старый Джолион сказал «Спокойной ночи, родная!» таким взволнованным, таким необычным для него голосом, что девушке не оставалось ничего другого, как поскорее выйти из комнаты, чтобы не разразиться при нём рыданиями, которые стихли в её спальне только поздно ночью.

Когда дверь за Джун затворилась, старый Джолион бросил газету и уставился прямо перед собой долгим, тревожным взглядом.

«Негодяй! — думал он. — Я так и знал, что она хлебнёт с ним горя!»

Тревожные мысли и подозрения, тем более мучительные, что он чувствовал себя бессильным остановить или повернуть по-своему ход событий, надвинулись на старого Джолиона со всех сторон.