Россия и большевизм - Дмитрий Мережковский

Все любопытно в этом документе. «Арийцы умели стрелять из лука и говорить правду», это значит: «умели быть храбрыми». — Ну-ка, Д. С., расхрабритесь и вы; полно трусить, лгать, быть белою вороною в стане черных, «левых», клюющих падаль России; будьте с нами, правыми, антисемитами, а то смотрите, как бы и вам не сойти с ума и не зарезаться, как тот несчастный еврей, убивший брата своего, в «туманной и случайной атаке».

Очень любопытна и анонимная подпись: «Православный». Маску снять приглашает меня, а сам остается в маске. Кто это? Судя по чингисханову наездничеству и стрельбе из лука, помесь арийца с монголом, Европы с Азией — «Евразия». «Православный», но не с «лакейской» rue Daru, a с благородной rue d’Odessa, или, может быть, из неопределенных между ними пространств около rue de Grenelle?

Тут очень грубая и вместе с тем очень тонкая провокация или, говоря по-христиански «искушение».

«Бить своих нельзя», что это значит? Чтобы понять, углубляю и кончаю плоские и короткие мысли моего «искусителя».

Две тысячи лет длится борьба христианства с антихристианством и последняя, злейшая схватка их происходит сейчас на теле России. Сущность «христианства» — отрицание иудейства абсолютное. На розановский вопрос: «Который же из Вас — Иисус или Иагве?» мой искуситель отвечает решительно: «Иисус; Иисус уничтожает Иагве». Или другими словами: «абсолютное христианство есть антисемитизм абсолютный». Вот почему «христианину» бить правых, антисемитов, значит «бить своих».

Отвечаю моему искусителю: я хорошо знаю, что делаю. «Белою вороною» я родился и умру: в стане левых — не христиан — христиан, в стане правых — антисемитов — филосемит.

Надо «бить своих», когда они дураки или умные провокаторы; надо их бить, даже, на поле сражения, когда они бегут.

Мой искуситель думает, что, если бы я, убивая еврея, услышал из уст его: «Шма Израэль!», то остался бы «здрав и благополучен»; но сошел бы с ума и зарезался, если бы убил христианина. Нет обе возможности убийства — братоубийства — для меня равно ужасны; вот именно по этой общей для христианина и еврея молитве: «Шма Израэль!».

Можно ли ее услышать из уст христианина? Можно, — даже из уст самого Христа.

«Один из книжников спросил Его: какая первая из всех заповедей? — Иисус отвечал ему: Слушай, Израиль! Шма Израэль! Господь наш есть Господь единый» (Map. 12, 29).

«Шма Израэль!» — изрек Господь из огня, облака и мрака Синайского (Втор. 6, 4). Эти слова повторяет утром и вечером, каждый благочестивый еврей, вот уже три тысячи лет, так что они вошли в плоть и кровь Израиля; но в нашу христианскую плоть и кровь не вошли: все еще мы не знаем: «Который же из Вас?»

Между двумя заветами кровь: «Кровь Его на нас и на детях наших!» это сказал и сделал Израиль однажды, мы, христиане, этого не говорили, но делаем всегда.

«Который же из Вас?» страшный вопрос, но еще страшнее ответ: «Иисус, а не Иагве». Это значит: Новым Заветом уничтожается Ветхий — Сын убивает Отца. Я давно это понял и давно ответил моим «искусителям», левым: друг Израиля не может быть не христианином; и правым: христианин не может быть врагом Израиля. Антисемитизм есть антихристианство абсолютное.

Вот за что я «бью своих» в обоих станах. «Белую ворону» заклюют черные. Что же делать? Апостол Павел — христианин не хуже нашего. Если он говорит: «Богом свидетельствуюсь, не лгу: я желал бы быть отлученным от Христа за братьев моих, Израильтян», то и мы это скажем.

«Разве вы не видите, в чем дело?» «Вижу прекрасно: все дело в Иудеях, ибо спасение от Иудеев» (Иоан. 4, 24) — «Небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут».

Очень далеким кажется сейчас вопрос о двух Заветах, но стоит лишь вспомнить, что произошло, происходит и может произойти в России, чтобы понять, как страшно он близок. Антихристианство — антисемитизм — там уже наверху, а внизу — погром. И люди, скованные в деле, в слове, в мысли, не могут даже готовиться к этому ужасу; мы здесь можем и должны.

Кто погубил Россию? Евреи? Нет, русские. Ленин — помесь русского с монголом — арийского Запада с Востоком, не семитским, богорождающим, а монгольским, богоубийственым. Ленин — уже «Евразия». К Ленину от Распутина — вот движение «истинно русского», увы, «христианского», антихристова духа, погубившего Россию.

Мы должны сказать так, чтобы в России услышали: антисемитизм — антихристианство абсолютное. «От иудеев спасение» — Христос во плоти. Ненависть к Израилю — ненависть к плоти Христовой. Израиль не принял Христа? А мы Его приняли, как следует? Когда примем Его мы, то, может быть, примет и Израиль. Он ждет Мессию, — мы думаем Антихриста, а что если Христа? Некогда Израиль Его не узнал, пришедшего; а что если мы сейчас не узнаем Грядущего?

Да, «Апокалипсис наших дней» совершается. Апокалипсис — самая иудейская из всех христианских книг, наиболее соединяющая Новый Завет с Ветхим, — это знал и Розанов. «Весь Израиль спасется», говорит иудей из иудеев, христианин из христиан, апостол Павел. Если Розанов, Вл. Соловьев, Достоевский, Гоголь, Чаадаев — вся ночная вещая, семито-арийская, иудео-христианская душа России права, если «Апокалипсис», действительно, совершается в наши дни, в нашей стране, больше чем когда-либо, где-либо, то, может быть, именно там, в эти дни, и начнется спасение Израиля — наше спасение.

Будь среди нас не поместной, православной, а Вселенской Церкви христианин, он может быть, имел бы право и силу сказать: «Шма Израэль! Слушай, Израиль. Мы погибаем вместе с тобой, потому что между нами произошел бездонный распад, разъятие мира, зазияли колоссальные пустоты, и, если их не закрыть, то в них провалится все. Спаси же себя и нас, или вернее, будем вместе спасаться!»

Пусть такой христианин — «белая ворона», недоклеванная черными, боец между двумя станами, обреченный на гибель, никем не услышанный, — пусть: не слышат теперь — услышат когда-нибудь. Вот почему он говорит неугасаемой любовью Израилю: «Твой Бог и наш один»; с неугасаемой надеждой — христианам: «Два Завета один, как Сын и Отец одно».

В УЖАСНОМ ОДИНОЧЕСТВЕ[31]

Как знать, не останется ли Учитель (Христос) в ужасном и безысходном одиночестве… Их (большевиков) богохульства — ничего, Бог не обидится… Все ничего, потому что в верном направлении.

— А мир-то все-таки идет не туда, куда звал его Христос, и очень похоже на то, что Он останется в ужасном одиночестве, — говорил мне намедни умный и тонкий человек, до мозга костей отравленный чувством конца («не надо ли погасить мир?»), но, кажется, сам еще этого не знающий, хотя постоянно об этом думающий или только постоянно кружащийся около этого и обжигающийся, как ночной мотылек о пламя свечи. Он говорил, как будто немного стыдясь чего-то, может быть, смутно чувствуя, что говорит бездонную глупость и подлость. Строго, впрочем, судить его за это нельзя: немногие сейчас думают, так, можно даже сказать, почти весь «мир», от чего эта мысль не становится, конечно, ни умнее, ни благороднее: может быть, думает так и кое-кто из «христиан», и, если молчит, то едва ли тоже от слишком большого ума и благородства.

Спорить с этим очень трудно, потому что надо для этого стать на почву противника, согласиться с ним, что тут есть предмет для спора, а этого сделать нельзя, самому не оглупев и не оподлев бездонно. Суд большинства признать над Истиной, да еще в религии, — кажется, последней области, этому суду неподвластной, — согласиться, что по приговору большинства, истина может сделаться ложью, а ложь — истиной, — есть ли, в самом деле, что-нибудь глупее и подлее этого?

Сколько сейчас людей против и сколько за Христа, мы не знаем, потому что для веры нет статистики; здесь все решается не количеством, а качеством: «Один для меня десять тысяч, если он лучший» по Гераклиту — и по Христу. Но если бы мы даже знали, что сейчас против Христа почти все, а за Него почти никто, — этим ли бы решался для нас вопрос, быть нам за или против Него?

Когда я напомнил об этом моему собеседнику, он застыдился, как будто побольше, но, увы, стыдом людей не проймешь, особенно, в такие дни, как наши.

«Сын Человеческий пришед найдет ли веру на земле?» Если Он Сам об этом спрашивал, то, конечно, потому, что знал Сам, что мир может пойти не туда, куда Он зовет, и что он может остаться в «ужасном одиночестве». И вот, все-таки: Я победил мир.

В том-то и сила Его, что Он не только раз, на кресте, но и потом, сколько раз, и всегда побеждает мир, в «ужасном одиночестве». И если в чем-нибудь, то именно в этом, христианство подобно Христу: можно сказать, только и делало и делает, что побеждает, одно против всех; погибая, спасается. Вот где не страшно сказать: «чем хуже, тем лучше». Только ветром гонений уголь христианства раздувается в пламя, и это до того, что кажется иногда: не быть гонимым, значит для него совсем не быть. Мнимое благополучие, благосклонность равнодушная — самое для него страшное. «Благополучие» длилось века, но, слава Богу, кончается — вот-вот кончится, и христианство вернется в свое естественное состояние — войну Одного против всех.