Вероятно, дьявол - Софья Асташова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я надеваю тонкие лямки рюкзака на плечи, чтобы освободить руки, достаю из кармана телефон и, делая вид, что проверяю сообщения, ненавязчиво фотографирую сидящую напротив меня пару. Я боюсь, что он заметит и явно будет недоволен, что его исподтишка снимают в момент, когда он отвлечён. Стараюсь сделать снимок быстро и незаметно, отчего он получается смазанным, будто подёрнутым маслянистым следом от пальца. Профессор сидит в потёртой кожаной куртке, не чёрной, как у всех, а особенной – цвета лесного ореха, и хмурится, как рок-звезда, он и есть – рок-звезда. Я сохраняю этот кадр в телефоне, чтобы любоваться на него, когда останусь одна.
Объявляют следующую станцию. Борис Дмитриевич непринуждённо за руку прощается с Профессором, встаёт и, взяв под локоть свою спутницу, выходит. Группа вконец рассеивается, кто занимая свободные места в вагоне, кто выходя на своих станциях. Место рядом с Профессором освобождается. Несколько раз глубоко вдохнув, я украдкой оглядываюсь и, держась за поручень, подбираюсь ближе к нему. Он берёт меня за руку и тянет вниз.
– Ну иди сюда, – говорит он, – посиди со мной.
Я неловко, не снимая рюкзак, который сминается у меня за спиной, падаю на сиденье. Он ещё какое-то время держит меня за запястье, затем мягко возвращает руку мне на колено. Я наклоняюсь к нему и на ухо спрашиваю, где ему выходить. Эта маленькая хитрость – на самом деле мне хорошо известно, что на «Комсомольской» он пересаживается на Кольцевую ветку, – придаёт моему голосу заговорщический тон.
– На Кольцевой. А тебе?
– Мне тоже, – отвечаю я, хлопая глазами.
Мы сидим рядышком. Его правая рука лежит на спинке сиденья за моей спиной, по которой бегут мурашки. Я касаюсь его плеча, его кожаная куртка скрипит о лямку моего рюкзака, поцелуй на Целовальном озере воскресает в памяти. Воспоминания, как всегда, захлёстывают горячей волной, и вдруг внутри всё переворачивается и натягивается так, будто сейчас описаешься. Одна станция, одна станция с половиной – ни разу в жизни я не сознавала соприкосновение с другим человеком так остро, и никогда раньше, даже на «Шоссе Энтузиастов», поезд не ехал так медленно. Следующая станция «Комсомольская».
– Следующая наша, – говорю я. Он кивает.
Надо что-то сделать. Я оглядываюсь удостовериться, что никто из одногруппников на нас не смотрит, и не нахожу никого, кроме незнакомых угрюмых пассажиров, уткнувшихся в телефоны. Беру его за руку, он раскрывает ладонь, и я переплетаю в замок его пальцы со своими. Он сжимает руку. Его ладонь восхитительна – горячая, широкая, сильная. Я ещё крепче, со всей силой сжимаю руку, на которой проступают вены.
– У тебя такая ручка маленькая, детская, – говорит он.
– Вы помните, как мы целовались на озере? – спрашиваю я, решаясь идти ва-банк.
– Целовались? Нет, не помню. Когда? – он искренне удивляется.
– Как же вы не помните? У меня даже фотография есть. Показать вам?
Новость о фотографии заставляет его нахмуриться. С опозданием я понимаю, что не стоило говорить об этом.
– Не надо. Не хочу видеть, – говорит он, и его рот кривится.
Нужно срочно исправлять ситуацию, пока он не спросил, откуда у меня фотография и кто снимал.
– Я всё время это вспоминаю. И как вы приходили ко мне в гости.
Объявляют «Комсомольскую». Замечаю, как в дверях мелькает жёлтое пятно и полосатая шапочка. Я отзываюсь шевелением руки – разжимаю пальцы и снова ещё сильнее сжимаю его ладонь. Он откликается ответным движением, но, будто не слышит, не реагирует на объявление станции. На «Комсомольской» вагон наполовину пустеет и ещё плотнее заполняется. Над нами нависают люди с дорожными сумками и чемоданами. «Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Красные Ворота». Сердце набирает скорость одновременно с поездом.
– Хочешь, чтобы я ещё к тебе пришёл? – спрашивает он, не выпуская моей руки.
– Да, хочу.
– А что ещё ты хочешь? – он пристально смотрит на меня.
– Хочу целовать вас.
– А что ещё? – повторяет он.
Я всматриваюсь в его лицо, пытаюсь найти подтверждение, шутит ли он и стоит ли мне отшутиться в ответ или ответить серьёзно.
– Хочу, чтобы вы делали мне больно.
– Хм, – произносит он. За секунду, что он молчит, я успеваю пожалеть о сказанном – после такого меня точно отчислят. Надеюсь, что из-за шума поезда он не расслышал моё нелепое признание.
– А подробнее? – спрашивает он.
Я мысленно прощаюсь с мастерской, ребятами, к которым уже успела привыкнуть, с семинарами по средам и вьетнамским кафе с салатовыми стенами. Грохот сердца в горле заглушает шум и дребезжание поезда.
– Ну? – протягивает он.
Я молча сжимаю его руку, жду, что он как-то ответит на моё прикосновение, но ничего не происходит.
– Что, язык проглотила? – он окидывает меня ясным взглядом.
Дико, до смерти волнуюсь. Сжимаю опять его руку и, закрыв глаза, подношу ко рту и целую костяшки.
– I just wanna you make me no good, – говорю я, как в песне. Есть такая песня? Не уверена, что не сама её придумала, но шепчу ещё раз ему на ухо эту фразу, которая рефреном звучит в голове, – я всего лишь хочу, чтобы вы делали мне нехорошо.
И вот я вывернута перед ним наизнанку, внутренней стороной наружу. Вижу, как по его лицу бродит недовольство – мой ответ его не удовлетворяет. Он просил конкретики – чего же именно я хочу? Как больно? Где больно? Насколько больно? Боюсь, он решил, что я обычная простушка, которая только прикидывается интересной. С минуту он молча смотрит на меня так, что я пугаюсь, не перешла ли границы, а потом говорит:
– Может, я приду к вам в гости, если пригласите.
Прилив счастья. Эйфория. Я чувствую начало чего-то нового, как бывает, когда стоишь перед дверью своей комнаты, не решаясь открыть, кажется, что, как только ты повернёшь ключ, щёлкнет замок, и по волшебству за дверью окажется не унылая съёмная комната, обставленная чужой мебелью, с твоей привычно унылой жизнью, но та действительно настоящая жизнь, которую ты снова и снова проживал в голове, ждал, что она вот-вот начнётся, стоит только очень захотеть, как откроется новый мир, полный радости и счастья. А потом открываешь дверь и видишь, что там, конечно, ничего не изменилось. Я не знала, как будет выглядеть новая жизнь – видела только ослепляющую вспышку света. И снова внутри,
