Не надо, Азриэлла! - Андрей Белянин

Кощей заплакал. Самозабвенно, как ребёнок.

Лягушка уютно курлыкала. Ваня нёс милую жену за пазухой и радовался. Ему теперь казалось безразличным даже то обстоятельство, что Маша по-прежнему станет ежедневно оборачиваться земноводным. Он боготворил её всякой — и маленькой квакушкой, и соблазнительной девушкой. Сейчас, после стольких лишений и испытаний, он любил её куда больше, чем прежде. Ваня твёрдо решил, что уговорит отца закатить грандиозное празднество, с приёмом на тысячу персон, балом, фейерверками и шествием индийских слонов.

И Маша, его Маша будет на балу единственной примой. Ваня украсит её такими драгоценностями, каких не было у Семирамиды и царицы Савской. Каких нету в батюшкиной короне. Об этом бале станут говорить веками.

Он знал, где взять бриллианты.

Топор под мышкой неприятно холодил кожу и колотил рукояткой по выступающей косточке. Ваня видел себя титаном, идущим на сражение с олимпийскими богами. Сердце его переполнял восторг, а мышцы — небывалая сила. Он походя оттолкнул лакея Феодоры Карловны, процедив: «Не ходить следом, мэр-рзавец, в Сибири сгною», — и захлопнул за собою тяжёлые створки дверей.

Ведьма беседовала подле окна с дурой Агнессой. Пегая воспитанница немки показалась сейчас Ване ещё больше похожей на лошадь, чем обычно. Он насилу сдержал желание закричать ей какую-нибудь весёлую кучерскую дерзость.

Ни слова не говоря, царевич прошествовал к бюро, достал топор и принялся ломать ящики. Бюро было новеньким, дубовым, переплетённым бронзою — и очень крепким.

Феодора Карловна, в первый момент от неожиданности совершенно растерявшаяся, опамятовалась, каркнула что-то по-немецки и, деревянно переставляя ноги, бросилась к нему. Ваня спокойно дождался, когда баронесса подбежит, схватил её, повалил и в два счёта сковал захваченными для того наручниками. Руки и ноги. Рот забил кляпом.

Подоспела Агнесса.

— Что вы делаете, ваша светлость? Как вы можете? Вы… вы не имеете чести!

— Да, отсутствие чести — это надолго, — сказал царевич, улыбнувшись. После чего, с молниеносно изменившимся лицом, рявкнул: — Сядьте в кресло, мадемуазель! Немедля! И не мешайте мне. Или скучать вам в Петропавловке до скончания века.

Агнесса пронзительно, точно дворовая девка, ойкнула, вскинула костлявую лапку ко лбу и потеряла сознание.

…Один бриллиант лежал отдельно от прочих: наиболее крупный, чистейшей воды и безупречной огранки. Когда Ваня взял его и, повинуясь какому-то почти мучительному позыву, прижал к впадинке под адамовым яблоком, карга тоскливо завыла, начала бешено биться и пускать слюну. И вдруг распалась в прах.

А Ваня, точно очнувшись от морока, с недоумением смотрел на топор у себя в руке, на растерзанное бюро, на груду омерзительных лохмотьев, оставшихся от ведьмы. На обмякшую подле кресел Агнессу. Потом поморщился, аккуратно положил топор на бюро и поспешил к воспитаннице Феодоры Карловны. Была она, конечно, глупой курицей и натуральной страхолюдиной, но барышней, к тому ж дворянкой.

— Куда вы теперь? — спросил Кощей.

Кирилл Матвеевич, щурясь, как обожравшийся сливок котище, бережно сложил чек вчетверо и упрятал во внутренний карман.

— Думаю податься в Новый Свет. Там с вашими рекомендациями и моим безукоризненным лакейским аристократизмом, — Кирилл Матвеевич со вкусом хохотнул, — меня будут в драку рвать друг у друга тамошние крёзы. Особенно когда узнают, что я способен выгодно выдать замуж хоть лягушку. Простите, сударь. — Он повинно склонил перед Кощеем голову.

Тот лишь отмахнулся. Лягушка и лягушка — против очевидного факта не поспоришь.

— Дочерям крёзов отнюдь не нужны ухищрения, чтоб найти мужа, — язвительно проговорил из угла Митя Елпырин.

— Конечно, мой верный паж, — шутовски кивнул Кирилл Матвеевич.

Молодой князь, к несказанному удивлению Кощея, проглотил оскорбление как конфету.

— Найти мужа — проходимца и сребролюбца, безусловно, не задача, — продолжал Кирилл Матвеевич. — Но любящего супруга?.. Любящего жену больше жизни и чести? О, это смогу организовать один лишь я. С вашей, разумеется, помощью, князь. Кому-то ведь нужно убеждать потенциальных женихов, что их драгоценная невеста нуждается в защите. Что за ней день и ночь охотится новый Борджиа. Не так ли, милый отравитель?

Низкий человек Митя Елпырин не возражал. Векселя и закладные расписки, что хранились у Кирилла Матвеевича, получив ход, могли упрятать его в долговую тюрьму надолго. Поэтому Митя промолчал. Он и дальше будет молчать. Но однажды… Однажды…

Мышьяк — отличная штука.

Незаменим против крыс.

Коренное отличие

Ноги у девчонки росли, что называется, от самых коренных зубов, и, наверное, именно поэтому бюста у неё почти не было. Вообще, походила она более всего на циркуль — очень привлекательный, чуточку веснушчатый, русоволосый циркуль. Она прошла мимо нас, помахивая канареечножёлтым кожаным рюкзачком и напевая какую-то незнакомую песенку про «невинную пастушку, не знавшую стыда». Пограничник проводил её долгим взглядом, а когда девчонка скрылась за зеркальной дверью ВИП-портала, повернул холеную морду ко мне и, манерно растягивая гласные, будто токер с лень-канала, переспросил:

— Ну-у, так где ваш техпаспо-орт, Типуно-ов Матвей?

— Тиунов, сержант. Нет техпаспорта. Я натурал. Он презрительно скривился, но от комментариев

воздержался.

— В таком случае чётко назовите ваш по-ол, биологический во-озраст и-и… — Пограничник на секунду окаменел лицом. Только слегка шевелились губы — видимо, читал подсказку на стекле очков-коммуникатора… — И ве-эроисповедование-е.

— Мужской. Семнадцать. Культур-атеист последнего разбора.

Я оставался невозмутимым, когда сержант раздельно, слово в слово, повторял сказанную мною галиматью о последнем разборе в микрофон. Даже когда он снова коченел, следя за информацией, выведенной на очки-суфлёры. И только когда он наконец отвёл автомат в сторону, я перевёл дух. Ну, блин, развлёкся! Тянули меня за язык, что ли? Нет, зря я пил этот коньяк, ой зря. Подумаешь, зуб ноет. Лучше б перетерпел.

— Тиуно-ов Матвей, — заговорил сержант, — вам позволено пройти на территорию космопорта имени Валентины Терешковой.

Я с облегчением улыбнулся и уж было двинулся к входу, но пограничник вновь шевельнул стволом:

— До-олжец предупредить вас, что любая-а а-ате-истическая пропаганда на территории космопорта строжайше запрещена-а. Нарушение карается штрафом в размере стоимости билета на орбитальный чел-но-ок. Или же, при отсутствии достаточных средств на счёте нарушителя, изъятием названного билета. Или же, при отсутствии последнего, направлением на хозяйственные принудрабо-оты. Надеюсь, у вас имеется хотя бы биле-эт на орбитальный челно-ок?

— О да, — сказал я. — И не только на челнок. Я отбываю на Пажить.

Он снял очки, отвёл усик микрофона к виску и со вкусом загоготал.

— Скатертью дорога, натурали-ист!

— Значит, мама не приедет? — Отец загасил сигарету о серебристую стенку космодромного мобиля, уронил бычок под ноги. Откуда-то проворно вынырнула раскрашенная в осиные цвета голокожая крыса-мусорщик, сожрала окурок и стремглав шмыгнула прочь.

— Я же сказал. Нет.

Скрыть раздражение стоило огромного труда. Отцу было достаточно мигнуть, и меня доставили бы к самому трапу челнока на роскошном служебном «Тоболе». Вместо этого я сначала дурак дураком полчаса парился в душном такси, потом чёртову прорву времени торчал на самом солнцепёке, исповедуясь перед тупым пограничником в своей религиозной и половой принадлежности. А на десерт должен выслушивать его задолбав-шее дома бормотание. Троглодит хренов! Ну что стоило бабушке с дедушкой двести пятьдесят лет назад заморозить не всего сыночка, а только его семенники?

— Мэт, ты, кажется, всё ещё сердишься на меня?

— Папа, я же просил называть меня Матвеем.

— Ах да, прости. Виноват, исправлюсь…

Ой, что это? Папец изволил пошутить? Корявенько, корявенько.

Правдой слова его быть не могли. Виноватым себя он не чувствовал. Ни в коей мере. Как же, он ведь благодетель (про благо вспомнит обязательно, спорю на что угодно), которому я должен быть благодарен по гроб жизни!

— Так ты не сердишься? Пойми, это делается во имя твоего блага. — (Вот, я же говорил!) — Я рассчитываю сохранить твою само…

Я надул пакет из-под вафельных трубочек, купленных в лавочке дьюти-фри, и с маху опустил на ладонь.

Хлопнуло здорово — раньше у меня так никогда не получалось. Отец осёкся, нахмурился.

— Да ладно, папа, — сказал я громко (на нас обернулись две сухощавые тётки с перестроенными под «ягодка опять» лицами и шевелюрами; увы, на омоложение шей денежек им не хватило), — я всё это слышал не раз. Теперь послушай меня ты. Сколько себя помню, ты день за днём стонал: ох, два с половиной столетия криогенного кошмара, выпавшие на мою долю, — не пожелаешь и врагу! Ах, бессердечные родители, ввергнувшие меня в этот жуткий мир, где люди — не люди, а всего лишь ёмкости для разведения механических амёб! О, пусть бы лучше я умер младенцем, но в своё время! А что сейчас?