Гертруда - Герман Гессе

В течение осени моя опера была закончена. Как раз тогда я однажды встретил в концерте господина Имтора. Он поздоровался со мной сердечно и несколько удивленно, так как не знал, что я вернулся в город. Только слышал, что у меня умер отец и что с тех пор я живу у себя на родине.

— А как поживает фройляйн Гертруда? — спросил я как мог спокойней.

— О, вам надо прийти и посмотреть самому. В начале ноября должна состояться ее свадьба, и мы твердо рассчитываем на вас.

— Спасибо, господин Имтор. А какие вести от Муота?

— У него все хорошо. Вы знаете, я не вполне одобряю этот брак. Мне давно хотелось как-нибудь расспросить вас о господине Муоте. В той мере, в какой я его знаю, мне его упрекнуть не в чем. Но я всякое про него слышал: говорят, у него было много историй с женщинами. Можете вы мне что-нибудь об этом сказать?

— Нет, господин Имтор. Да это и не имеет смысла. Навряд ли ваша дочь переменит свое решение на основании слухов. Господин Муот мой друг, и я буду рад, если он найдет свое счастье.

— Да, да. Так мы скоро опять увидим вас у себя?

— Думаю, да. До свидания, господин Имтор.

Совсем немного времени прошло с тех пор, когда я готов был сделать все, чтобы помешать союзу этих двоих, — не из зависти или в надежде, что Гертруда все-таки еще может отдать предпочтение мне, а потому, что был убежден и верил в свое предчувствие: ничего хорошего у них не выйдет. Я думал о меланхолии Муота с оттенком самоистязания, о его раздражительности, о деликатности Гертруды и еще достаточно хорошо помнил Марион и Лотту.

Теперь я думал иначе. Крушение всей моей жизни, полгода душевного одиночества и сознательное прощание с молодостью произвели во мне перемену.

Теперь я был того мнения, что нелепо и опасно поднимать руку на судьбу других людей, к тому же у меня не было причин считать свою руку легкой, а себя самого — помощником и знатоком людей, после того как все мои попытки в этом направлении потерпели неудачу и жестоко меня посрамили. Я и теперь еще сильно сомневаюсь в способности человека как-то сознательно строить и формировать свою жизнь и жизнь других. Можно приобрести деньги, стяжать почести и ордена, но счастье или несчастье не приобретают, ни для себя, ни для других. Можно лишь принять то, что приходит, правда, принять это можно совершенно по-разному. Что касалось меня, то я больше не хотел делать насильственные попытки повернуть свою жизнь на солнечную сторону, а решил принять предназначенное мне, в меру сил с ним справиться и обратить во благо.

Пусть жизнь и не зависит от подобных медитаций и движется, невзирая на них, все-таки честные решения и мысли поселяют мир в душе и помогают перенести неотвратимое. По крайней мере, так мне кажется задним числом: с тех пор, как я смирился и осознал незначительность моего личного самочувствия, жизнь стала обходиться со мной поласковей.

Иногда нечто такое, чего ты не мог достичь никаким упорством и никакими усилиями, неожиданно приходит к тебе само — это я вскоре узнал на примере моих отношений с матерью. Я каждый месяц писал ей, но с некоторых пор не получал ответа. Случись с ней какая-нибудь беда, я бы об этом знал, поэтому я мало думал о ней и продолжал писать свои письма, короткие сообщения о том, как я поживаю, к которым всякий раз присовокуплял любезные поклоны фройляйн Шнибель.

В последнее время эти поклоны больше не передавались. Двум женщинам слишком хорошо жилось, и они не вынесли исполнения своих желаний. Благополучие особенно ударило в голову фройляйн Шнибель. Сразу после моего отъезда она с триумфом водворилась на плацдарме одержанной победы и устроилась на жительство в нашем доме. Теперь она обитала у своей старой подруги и кузины и как счастье, вполне заслуженное долгими годами лишений, воспринимала возможность наслаждаться уютом и чваниться в качестве совладелицы солидного благоустроенного дома. Не то чтобы она завела дорогостоящие привычки или пустилась в мотовство — для этого она слишком долго жила в стесненных условиях, почти что в бедности. Она не стала носить более изысканные платья и спать на более тонком белье, зато лишь теперь принялась по-настоящему хозяйничать и экономить, благо это имело смысл и здесь было что экономить. Но от чего она не желала отказаться, так это от власти и влияния. Обе служанки должны были повиноваться ей в той же мере, что и моей матери, да и перед остальными слугами, перед мастеровыми, почтальонами она выступала как барыня. И постепенно, поскольку страсти отнюдь не гаснут с их удовлетворением, она простерла свое властолюбие и на такие дела, в каких мать уже не с такой готовностью ей уступала. Она желала, чтобы визиты, которые наносились моей матери, были одновременно визитами и к ней тоже, и не терпела, чтобы матушка кого-то у себя принимала, а она бы при сем не присутствовала. Она желала, чтобы письма, особенно от меня, ей не пересказывали, приводя оттуда лишь выдержки, а давали читать самой. И в конце концов она обнаружила, что, в доме моей матери многое велось, устраивалось и управлялось совсем не так, как бы она считала нужным. Прежде всего, надзор за слугами казался ей недостаточно строгим. Если одна служанка проводила вечер вне дома, другая слишком долго беседовала с почтальоном, если кухарка просила отпустить ее на воскресенье, то фройляйн Шнибель строжайше выговаривала матери за ее снисходительность и читала ей длинные наставления о рачительном ведении хозяйства, Кроме того, ей было ужасно тяжело смотреть, сколь часто и грубо нарушались правила бережливости. В дом опять привезли уголь, в счете кухарки опять значится слишком много яиц! Она серьезно и яростно на это нападала. Тут-то между подругами и начался разлад.

Все, что было до сих пор, мать терпеливо спускала, хоть и не со всем была согласна и во многом разочаровалась в подруге, чье отношение к себе она, видимо, представляла иначе. Однако теперь, когда старые и освященные временем обычаи этого дома оказались под угрозой, когда стали нарушаться ее повседневные удобства и домашний мир, она не могла заставить себя молчать и начала сражаться, в чем, конечно, значительно уступала подруге. Завязались перепалки и мелкие дружеские ссоры, а когда кухарка отказалась от места и матери удалось удержать ее с великим трудом, благодаря множеству обещаний и чуть ли не извинений, — тут уж вопрос о власти в доме развязал настоящую войну.

Фройляйн Шнибель, гордая своими познаниями, своим опытом, своей бережливостью и хозяйственными добродетелями, не могла согласиться с тем, что к ней не испытывают благодарности за все эти качества, и была так уверена в своей правоте, что не стала таить в себе критическое отношение к прежнему распорядку в доме, невысокое мнение о домоводческом искусстве моей матери и снисходительное презрение к обычаям и особенностям этого дома вообще. Тогда хозяйка оного сослалась на моего покойного отца, под чьим руководством и по чьему разумению в доме столько лет все так отлично ладилось. Педантизма и трусливой скаредности он не терпел, слугам не отказывал в свободе и в правах, ненавидел свары между служанками и озлобленность. Однако когда матушка сослалась на отца — прежде ей иногда тоже доводилось его критиковать, зато после смерти он стал для нее святым, — фройляйн Шнибель не могла удержаться и колко напомнила, что мнение о покойном она составила и высказывала уже давно, и заявила, что теперь самое время покончить с безалаберностью и взяться за ум. Щадя подругу, она, мол, не хотела всуе поминать усопшего, но раз уж та сама на него сослалась, она вынуждена признать, что именно старый хозяин повинен во многих безобразиях в доме, но что ей непонятно, почему теперь, когда у них развязаны руки, все должно оставаться по-прежнему.

Для моей матери это было пощечиной, которой она кузине не забыла. Раньше она испытывала потребность отвести душу и в разговоре с этой близкой подругой нет-нет да и немножко пожаловаться, и побранить слегка своего благоверного, теперь же она не терпела ни малейшей тени на его преображенном лике и начинающуюся революцию в доме стала воспринимать не только как беспокойство, но прежде всего как грех по отношению к покойному.

Так развивались события, о которых я ничего не знал. Теперь, когда матушка впервые намекнула в письме на этот раздор в птичьей клетке, намекнула пока лишь осторожно, меня разобрал смех. В своем следующем письме я опустил поклоны старой девице, однако не откликнулся на намеки, посчитав, что без меня женщины лучше разберутся между собой. К тому же происходило нечто другое, занимавшее меня много больше.

Наступил октябрь, и мысль о свадьбе Гертруды не давала мне покоя. Я так и не побывал у них в доме, так и не видел самой Гертруды. После свадьбы, когда она уедет, я готов был возобновить отношения с ее отцом. Я надеялся также, что со временем между мной и нею снова установятся добрые доверительные отношения, мы были уже слишком близки, чтобы просто вычеркнуть из жизни то, что было. Однако пока у меня еще не хватало духу для встречи, от которой она, насколько я ее знал, не уклонилась бы. И вот в один прекрасный день у меня дома раздался знакомый стук в дверь. Догадываясь, кто это, смущенный, я вскочил и бросился открывать. На пороге стоял Генрих Муот и протягивал мне руку.