1977. Кошмар Чапелтауна - Дэвид Пис

Мисс Стрэчен, уроженка Шотландии, жила в Авенхемском районе Престона. Она также пользовалась фамилией Моррисон.

Крутая полицейская хроника, да не с той стороны холма и не того года:

1975.

Эдди нет, Кэрол мертва, ад – за каждым углом, за каждым закатом.

Мертвые вязы, тысячи мертвых вязов.

Отнятые у газетных вырезок, вырванные из кассет.

Год за сто.

Историк.

Бай-бай, бэби.

Старт на финише.

Начнем с конца:

Я свернул на Черч-стрит и притормозил, пополз по улице, ища Френчвуд-стрит, высматривая гаражи, тот гараж.

Я остановился у многоэтажной парковки.

В машине воняло, мое дыхание тоже – после ночи без сна и утра без завтрака. Полное брюхо кошмарных снов.

Часы на приборной доске показывали девять.

Дождь поливал стекла, как из шланга.

Я натянул пиджак на голову, вышел из машины и побежал через дорогу к открытой двери, качающейся под потоками воды.

Но я остановился перед ней, мои ноги приросли к асфальту, пиджак сполз с головы, лицо мокло под дождем, волосы прилипли к черепу, меня затошнило от страха и близости смерти.

Я вошел: из дождя – в ее боль.

Я ступал ногами на старое тряпье, ковер из ветоши и бумаги, бутылки, коричневые и зеленые, море стекла с островками дерева, ящики и коробки, верстак, которым он, несомненно, пользовался для работы, своей работы.

Я стоял, дверь стучала, все это – передо мной, за мной, подо мной, надо мной, слушая шуршание мышей и крыс, дождя и ветра, кошмарную музыку, но ничего не видя, ослепнув:

– И юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут.

Я был старцем.

Стариком, потерявшимся в комнате.

– Вы похожи на мокрую крысу. Долго были на улице?

– Не долго, – соврал я и вошел следом за барменшей в паб «Святая Мария».

– Чего изволите? – спросила она, включая свет.

– Виски и пол-литра пива.

Она зашла за стойку и начала наполнять кружку.

Я сел. Стойка была холодной, еще не успела нагреться от дыхания посетителей.

– Вот, держите. С вас шестьдесят пять.

Я протянул ей фунтовую купюру.

– Странное название для паба.

– Все так говорят, но это же – вылитая церковь. Вы только посмотрите вокруг.

– По-моему, тут недалеко есть еще одно заведение с таким же названием.

– Ночлежка-то? И не говорите.

– Постоянные клиенты, что ли?

– Да они одни к нам и ходят, – ответила она, подавая мне сдачу. – А вы сами-то чем занимаетесь?

– Я работаю в «Йоркшир пост».

– Так я и знала. Небось, приехали из-за этой женщины, которую кокнули пару лет назад? Как ее звали-то хоть?

– Клер Стрэчен.

Она нахмурилась:

– Вы уверены?

– Да. А вы ее знали?

– О, да. Теперь, вроде, говорят, что ее убил этот, как его, Йоркширский Потрошитель. Представляете, а если это правда? То есть, вот кошмар! Он же ведь, наверное, и к нам сюда заходил.

– Значит, Клер тут частенько бывала?

– Ага, ага. Прямо мурашки по коже, да? Еще одну?

– Давайте. А какая она была из себя?

– Такая же, как они все. Нажиралась и орала все время.

– По рукам ходила?

Она начала протирать стойку.

– Ага. То есть они там все такие, в приюте-то в этом.

– В «Святой Марии»?

– Ага. Она все время бухала, и я думаю, наверное, она просто так всем давала.

– А полиция вас о ней спрашивала?

– Ага, они тут всех спрашивали.

– И что вы им сказали?

– Да то же самое: что она сюда часто ходила, нажиралась, бабла у нее было мало, и зарабатывала она его, скорее всего, натурой там, на Френче.

– А они?

– Полицейские-то? Они ничего, то есть, типа, чего им говорить-то?

– Ну, не знаю. Иногда они делятся своими соображениями.

Она перестала вытирать стойку.

– Эй, вы только это в своей газете, смотрите, не пишите.

– Не буду, а что?

– Да я не хочу, чтобы этот проклятый Потрошитель узнал мое имя. А то еще подумает, что я что-то знаю, и решит заткнуть мне рот, или что-то в этом роде.

– Не беспокойтесь, я ничего такого не напишу.

– Да вы, наверное, всегда так говорите, да?

– Бог мне судья.

– Ну-ну. Еще одну?

– Извините, я ищу Роджера Кеннеди.

Молодой человек в очках в черной оправе стоял в темном коридоре, очковал, дрожал, шмыгал носом.

– Роджер Кеннеди? – переспросил я.

– Он здесь больше не работает.

– А вы не знаете, где я могу его найти?

– Нет. Вам придется прийти в другой раз, когда начальник будет на месте.

– А это еще кто такой?

– Мистер Холлис. Старший комендант.

– А когда он появится?

– Сегодня его уже точно не будет.

– Ясно.

– Он в отпуске. В Блэкпуле.

– Замечательно. Когда он вернется?

– Вроде в следующий понедельник.

– Понятно. Да, меня зовут Джек Уайтхед.

– А вы не полицейский?

– Нет, а что?

– Ничего, просто они тут были пару дней назад. А кто вы?

– Журналист. Из «Йоркшир пост».

Это его явно не успокоило.

– А-а, значит, вы насчет Клер Стрэчен? Женщины, которая тут раньше жила?

– Ну да. А что, полиция вас тоже о ней спрашивала?

– Да.

– Они с вами говорили?

– Да. Жалко, что мистера Холлиса не было.

– А что они сказали?

– Я думаю, вам лучше прийти, когда мистер Холлис вернется.

– Да я думаю, не стоит его напрягать. Я только хочу задать пару вопросов. Не для прессы.

– Каких вопросов?

– Общего характера. Мы можем где-нибудь присесть? На пару минут?

Он снова поправил очки на носу и показал на белый свет в конце коридора.

– Извините, я не расслышал, как вас зовут? – сказал я, следуя за ним в тоскливую комнату, где под окном со старой сломанной рамой собралась целая лужа дождевой воды.

– Колин Минтон.

Я пожал ему руку и сказал:

– Джек Уайтхед.

– Колин Минтон, – повторил он.

– «Поло»?[21] – предложил я и сел.

– Нет, спасибо.

– А вы, Колин, значит, давно уже тут работаете?

– Около шести месяцев.

– Значит, вас тут не было, когда все произошло?

– Нет.

– А кто был? Мистер Холлис?

– Нет, только Уолтер.

– Уолтер?

– Уолтер Кендалл, слепой мужик. Он тут живет.

– Он был здесь два года назад?

– Ага. Он был одним из ее кавалеров.

– А можно с ним пообщаться?

– Если он на месте.

Я встал.

– А он что, часто куда-то ходит?

– Нет.

Я вышел из комнаты вслед за Колином Минтоном. Мы прошли два темных лестничных пролета и узкий, выстеленный линолеумом коридор, в самом конце которого он остановился и постучал в дверь.

– Уолтер, это Колин. Тут кое-кто хочет тебя видеть.

– Давай, – откликнулся голос.

В крохотной комнате, за столом, спиной к нам, лицом к окну и проливному дождю сидел человек.

– Простите, я забыл, как вас зовут. Джек? – сказал Колин, краснея.

– Джек Уайтхед, – сказал я в затылок сидящему. – Из «Йоркшир пост».

– Я знаю, – сказал он.

– А вы – Уолтер Кендалл?

– Да.

Колин переминался с ноги на ногу, пытаясь улыбнуться.

– Ничего, Колин, – сказал Уолтер. – Ты можешь оставить нас одних.

– Ты уверен?

– Да.

– Спасибо, – сказал я, после того как Колин Минтон удалился, закрыв за собой дверь.

Я присел на маленькую кровать, Уолтер Кендалл по-прежнему сидел ко мне спиной.

Мимо здания прошел поезд. Окно задребезжало.

– Значит, уже два часа дня, – сказал Уолтер.

Я посмотрел на часы:

– Да, этот поезд не опаздывает.

– Не то что вы, – сказал Уолтер, поворачиваясь ко мне.

И на секунду это лицо, лицо Уолтера Кендалла стало лицом Мартина Лоуза, лицом Майкла Уильямса, лицом живых и лицом мертвых.

– Что?

– Вы опоздали, мистер Уайтхед.

Это лицо, эти глаза:

Это серое небритое лицо, эти белые невидящие глаза.

– Я не понимаю, что вы хотите этим сказать?

– Она умерла два года тому назад.

Этот язык, это дыхание.

Этот белый язык, это черное дыхание.

– Меня привело сюда недавнее замечание заместителя начальника полиции Западного Йоркшира: он предположил, что Клер Стрэчен могла быть жертвой того же человека, который убивает проституток в Западном Йоркшире.

Мистер Кендалл молчал, выжидая.

Я повторил:

– То есть я приехал, чтобы выяснить все, что может связывать между собой эти преступления, и буду вам очень признателен за любую информацию, которую вы сможете предоставить.

Еще один поезд, еще дрожь.

Тогда он сказал:

– В августе мы ездили в Блэкпул, Клер и я. Она как-то прознала, что то ли ее тетка, то ли еще кто-то привезет туда детей. Это была Шотландская Неделя. Мы поехали первым автобусом, и она просто не могла спокойно сидеть на месте, Клер-то. Сказала, что щас наделает в штаны от радости. А день был такой хороший, синее небо, чистое как слеза младенца. И мы встретились с ее дочками и теткой у башни, и они были такие хорошенькие, рыжие, с молочными зубками, года два и четыре, по-моему, не больше. И было много слез, потому что Клер их не видела уже больше года, она привезла им подарки с прошлого Рождества, их улыбки – Клер сказала, что ради них одних стоило ждать. А потом мы пошли в дюны, там было так тихо, сразу после отлива, и весь песок был покрыт такими рубчиками, рябью. Она повела их к воде, к прибою, и они сняли туфли и носки и бегали по маленьким волнам, все трое, а мы с теткой сидели на стене и смотрели на них. Тетка плакала, я тоже. А потом мы все впятером пошли есть мороженое в каком-то маленьком кафе, которое Kiep уже давно знала, и мороженое было отличное, итальянское, а Клер взяла себе капучино с шоколадной стружкой, и мне оно так понравилось на вид, что она и мне такое купила, и мороженым угостила, а потом мы пошли гулять по парку и катали малышек на осликах, хотя Клер сказала, что жестоко держать осликов в таких условиях, но было так смешно, потому что один из них был себе на уме, ослик-то, он возьми да и побеги со всех ног, а у него на спине – старшенькая, и ей это больно понравилось, она так смеялась, а хозяин осликов и мы все – за ними, по пляжу, насилу поймали. Хозяину осликов было, по-моему, не до смеха, а мы чуть животики не надорвали. Потом мы пошли обедать в «Лобстер Пот», там таких огромных рыб подают, Клер называла их Моби Диками. И хороший чай – говорят, он крепкий, как виски. А потом мы поехали на трамвае на аттракционы, вы бы видели, мистер Уайтхед, как они катались на карусели, крутились в этих огромных чашках и цветках, мерили всякие смешные шляпы и сосали большие розовые леденцы, твердые такие, как камень. А я пошел искать Клер – она была у аттракциона «Золотой Прииск», вся в слезах, потому что им вроде надо было уезжать пятичасовым поездом, и тетка говорила, что они, может быть, скоро снова приедут посмотреть фейерверк, на рейсовом автобусе, но Клер только качала головой, а малышки висели на ней, поняли, что все, конец, и на вокзале я просто не мог смотреть на это, не мог вынести этих прощаний, маленькая-то не понимала, что происходит, а вторая стояла, прикусив губу точно, как мама, и не отпускала ее руку, ужасно все это было, прямо сердце разрывалось, а потом, потом мы пошли в «Йейтс», и она напилась, напилась, бля, в стельку, но кто же ее может в этом винить, мистер Уайтхед, в такой-то день, с такой-то жизнью, она ведь знала, что она делала, а через восемь недель ее оттрахали в задницу и истоптали грудь ботинками сорок пятого размера, и так она ни разу больше и не увидела своих маленьких девочек с рыжими волосами и молочными зубками. Так разве можно ее в этом винить?