Девяносто третий год - Виктор Гюго

Сказав последние слова, Марат пристально взглянул на Дантона. Тот воскликнул:

— Если б у меня было власти хоть на грош, я знаю, что я бы сделал!

— Мне известно все, что вы говорите, Робеспьер, — продолжал Марат, — как мне известно то, что происходило в Тампльской башне, когда там откармливали Людовика Шестнадцатого до такой степени, что в течение одного сентября месяца волк, волчица и волчата съели восемьдесят шесть корзин персиков, между тем как народ голодал; мне известно, что Ролан скрывался в одной квартире на заднем дворе улицы Лагарп; мне известно, что из бывших четырнадцатого июля{168} в деле копий шестьсот штук были изготовлены Фором, оружейником герцога Орлеанского; мне известно, что творится у госпожи Сент-Илер, любовницы Силлери, как старик Силлери{169} сам натирает паркет желтой гостиной, выходящей на улицу Матюрен, когда у него обедают Бюзо{170} и Керсэ; а двадцать седьмого числа у него обедал Саладен{171}… и знаете ли с кем, Робеспьер? С вашим приятелем Ласурсом{172}.

— Все это одно пустословие, — пробормотал Робеспьер. — Ласурс мне вовсе не приятель. — Затем он прибавил с задумчивым видом: — А пока в Лондоне существует восемнадцать фабрик, изготовляющих фальшивые ассигнации нашей республики.

Марат продолжал спокойным, но слегка дрожащим голосом, наводившим страх:

— Вы напрасно на себя напускаете важность. Да, я все знаю, вопреки тому, что Сен-Жюст называет «государственной тайной»…

Марат сделал особое ударение на последних словах, взглянул на Робеспьера и продолжал:

— Мне известно, что говорится за вашим столом в те дни, когда Леба{173} приглашает Давида отведать стряпни своей невесты, Елизаветы Дюплэ, вашей будущей родственницы, Робеспьер. Я — народное око и я вижу все из глубины моего погреба. Да, я все вижу, все слышу, все знаю. Вы же часто развлекаетесь пустяками и предаетесь самодовольству. Робеспьер слушает льстивые слова своей госпожи Шалабр, дочери того самого маркиза Шалабра, который играл в вист с Людовиком Шестнадцатым в вечер казни Дамьена{174}. Да, знай наших! Сен-Жюст совсем уходит в свой галстук, Лежандр{175} щеголяет в новом кафтане, белом жилете и громадных брыжжах, думая этим заставить всех забыть про его кузнечный фартук. Робеспьер воображает, что для истории очень интересно будет знать, что он являлся в Учредительное собрание в сюртуке оливкового цвета, а в Конвент — в небесно-голубом сюртуке. Портреты его висят по всем стенам его комнаты…

— А ваши, Марат, висят во всех отхожих местах, — перебил его Робеспьер голосом еще более спокойным, чем голос самого Марата.

Они продолжали беседу в приятельски-шутливом тоне, сквозь который, однако, слышались внутренняя злоба, ирония и угроза.

— Скажите-ка, Робеспьер, не вы ли называли тех, кто желает низвержения престолов, «Дон-Кихотами рода людского»?

— А не вы ли, Марат, после четвертого августа{176}, в пятьсот пятьдесят девятом номере вашего «Друга Народа», — вы видите, я даже запомнил номер: это может пригодиться, — не вы ли требовали, чтобы дворянству возвращены были его титулы? Не вы ли писали: «Герцог всегда останется герцогом?»

— А вы, Робеспьер, на заседании седьмого декабря защищали госпожу Ролан против Виара.

— Точно так же, как мой брат защищал вас{177}, Марат, когда на вас нападали в Якобинском клубе. Но что же это доказывает? Ровно ничего.

— Робеспьер, известна даже та комната Тюильрийского дворца, в которой вы сказали Гара: «Мне уже надоела революция».

— А здесь, Марат, в этом самом кабачке, вы двадцать девятого октября целовались с Барбару.

— Вы, Робеспьер, сказали в разговоре с Бюзо: «Что это за штука такая ваша республика?»

— Марат, вы в этом самом кабачке угощали завтраком марсельцев, по три человека от каждой роты.

— Вы, Робеспьер, ходите в сопровождении рыночного носильщика, вооруженного дубиной.

— А вы, Марат, накануне десятого августа просили Бюзо, чтобы он помог вам бежать в Марсель, причем собирались переодеться жокеем.

— Во время сентябрьской расправы{178} вы прятались, Робеспьер.

— А вы, Марат, выставлялись напоказ.

— Вы, Робеспьер, швырнули на пол красный фригийский колпак.

— Да, когда его вздумал надеть изменник. Робеспьер не может носить того, что носит Дюмурье.

— В то время, когда проходили солдаты Шатовье, вы не захотели, чтобы на голову Людовика Шестнадцатого было накинуто покрывало.

— Я сделал лучше: я не накрыл ему голову, а отрубил ее.

Дантон вздумал вмешаться, но вмешательство его только подлило масла в огонь.

— Робеспьер, Марат, — проговорил он, — успокойтесь!

Марат не любил, чтобы его имя ставилось на втором месте.

— А вы чего вмешиваетесь? — воскликнул он, поворачиваясь к Дантону.

— Чего я вмешиваюсь! — закричал, в свою очередь, Дантон, привскакивая на стуле. — А вот чего! Я утверждаю, что не должно быть братоубийства, что два человека, служащие народу, не должны вступать между собой в борьбу, что и без того уже довольно и интервенции и гражданской войны, и что к ним не следует присоединять еще войну домашнюю; что революцию сделал я и что я не желаю, чтобы ее переделывали. Вот почему я вмешиваюсь!

— Вы бы лучше подумали о том, чтобы представить отчеты, — проговорил Марат, не возвышая голоса.

— Это легко сделать! — воскликнул Дантон. — Ступайте искать их в освобожденной мною Аргонне, в очищенной от неприятеля Шампани, в завоеванной Бельгии, среди армий, в рядах которых я уже четыре раза подставлял свою грудь под картечь! Ступайте искать их на площади Революции, на эшафоте двадцать первого января{179}, на разбитом троне, на гильотине, этой вдове…

— Гильотина вовсе не вдова, а девственница, — перебил Марат Дантона. — Возле нее можно лежать ниц, но ее нельзя оплодотворить.

— Почему вы так думаете? — возразил Дантон. — А вот я оплодотворяю ее.

— Посмотрим, — проговорил Марат и улыбнулся.

— Марат! — воскликнул Дантон, подметивший эту улыбку. — Я привык действовать всегда открыто, начистоту. Я ненавижу все, что пресмыкается. Я никогда не был и не буду мокрицей. Ваше место — подвал, мое — улица. Вы от всех сторонитесь, я доступен для всякого прохожего.

— Миленький господинчик, не хотите ли зайти ко мне? — пробормотал сквозь зубы Марат. И, перестав улыбаться, он продолжал вызывающим голосом: — Дантон, отдайте отчет относительно тридцати трех тысяч экю звонкой монетой, которые выплатил вам Монморен{180} от имени короля, под видом вознаграждения вас за потерянное вами место прокурора суда в Шатлэ.

— Я участвовал в деле четырнадцатого июля, — надменно проговорил Дантон.

— А королевские кладовые? А бриллианты короны?

— Я участвовал в деле шестого октября{181}.

— А грабительства вашего alter ego Лакруа в Бельгии?

— Я участвовал в деле двадцатого июня{182}.

— А ссуды, выданные госпоже Монтанье?

— Я возбуждал народ при возвращении короля из Варенна.{183}

— А оперный театр, построенный на доставленные вам деньги?

— Я вооружил парижские кварталы.

— А сто тысяч секретных сумм министерства юстиции?

— Я организовал движение десятого августа.

— А два миллиона негласных расходов собрания, из которых четверть перешла в ваш карман?

— Я остановил наступление неприятеля и загородил дорогу коалиции монархов.

— Вы — проститутка! — проговорил Марат.

— Да! — воскликнул Дантон, вскакивая, со свирепым выражением. — Пускай я продал себя, но зато я спас мир!

Робеспьер продолжал кусать себе ногти. Он неспособен был ни смеяться, ни улыбаться; ему недоставало громового смеха — Дантона, и жалящей улыбки — Марата.

— Я подобен океану, — продолжал Дантон. — У меня бывает прилив и отлив; при отливе видно дно моей души, при приливе видны ее высоко вздымающиеся волны.

— То есть ее пена, хотите вы сказать, — ехидно вставил Марат.

— Нет, ее буря, — возразил Дантон.

И они оба, Дантон и Марат, одновременно вскочили с мест. Марат, наконец, вышел из себя и из ехидны превратился в дракона.

— Вот как! — воскликнул он. — Вот как! Ни вы, Робеспьер, ни вы, Дантон, не желаете меня слушать! Ну, хорошо же, так вот что я вам скажу: вы оба погибли. Ваша политика довела вас до невозможности идти далее; вам нет никакого выхода, и то, что вы теперь делаете, закрывает перед вами все двери, кроме двери могилы.

— В том-то и заключается ваше величие, — проговорил Дантон, пожимая плечами.