Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 - Антон Дубинин

По вечерам мы собирались именно на кухне — госпожа Америга зажигала свечи, иногда даже восковые, сразу по несколько, так что делалось совсем светло, как в замке. Ужинали, пили вино. Мэтр Бернар сидел по одну сторону длинного деревянного стола — можно сказать, во главе; рядом с ним — Аймерик, потом примостился я, а дальше — место для гостей и пущенных к трапезе из милости (частенько заходил небезызвестный дядя Мартен, носатый неприятный старик, не дурак выпить). Когда гость заходил знатный или просто всеми любимый, хозяин подвигал нас с Аймериком на пару мест вдаль от себя и усаживал дорогого человека рядом, чтобы самостоятельно ему подавать соль и подливать вина. Женщины — госпожа Америга, Айма с Айей и две служанки, молодая птичница и старая прачка — занимали место на другой скамье. Айма строила нам с Аймериком рожицы через стол, норовила бросить листком салата или вдруг принималась изображать томную придворную даму, заставляя себе прислуживать, что немало всех развлекало. Мы пили — вроде бы много пили, но никогда не напиваясь допьяна, как ни странно мне сейчас об этом вспоминать! — и рассказывали истории. Такие-то чудесные истории! Даже мне изредка удавалось щегольнуть сказочкой про морского человека или пересказом грустной истории про двоеженца Элидюка, либо уже отболевшей повести о Йонеке и рыцаре-птице. А уж какие чудесные байки знал мэтр Бернар! И не только байки — однажды по просьбе Аймерика он специально для меня подробно поведал, как произошел на свет тулузский капитул, справедливейшее из правлений, еще с римских времен; и как в девяносто седьмом году — (в год моего рождения!) дал добрый граф тулузскому капитулу хартию, вручающую право избрания консулов коллегии «двадцати добрых мужей», сам же граф остался вправе лишь присутствовать на собраниях почетным гостем, заключать союзы и договоры с Городом, но никак не меняя решений Коллегии.

Хотя происходящее на капитуле в те дни казалось нам куда интересней самых чудесных баек.

Гости заходили разные. От дворян — никогда не мог бы я подумать, какая простая и близкая дружба может связывать дворянина и горожанина, даже пускай самого влиятельного и богатого — до нищих (раз в неделю, по крайней мере, кармливала на Америга за своим столом одного-двух голодных, как она выражалась — «Чтоб дети хорошо росли, да из любви к Богу»). «На», милая моя, означает в сокращении «домна», то бишь «домина», госпожа — и так обычно называют самых знатных дам, жен баронов и рыцарей; однако в Тулузе все по-особому, тут домнами называли и горожанок, если они почтенны и рассудительны; а консульская жена значила побольше, чем такая дворянка, как наша с Эдом матушка, в графстве Куси — прости Господи подобное сравнение!

Видывал я в гостях и длинноногого, длиннорукого рыцаря с шальными глазами, который выпил так много, что едва смог подняться наверх, в кровать. «Это барон Сикарт де Пюилоран», объяснил мне Аймерик потихоньку. «Он, бедняга, в файдиты сейчас заделался, без замка, бедняга, остался — вот и пьет… немного больше, чем следует». Барона Сикарта положили спать в нашу с Аймериком постель, благо была она широкая, и он всю ночь напролет стонал и ворочался — Бог весть, что он там видел во сне! — а я лежал с широко открытыми глазами от безземельного барона по левую руку и размышлял до самого рассвета — что, если бы эн Сикар, беглец из собственного замка, догадался, кто такой лежит рядом с ним?.. Вспоминал Пюилоран, опять же. Мой первый замок, а «всякий военный хорошо помнит свой первый замок», Господи помилуй…

Пока Монфор готовился к следующему штурму — а ясно было, что следующий не за горами — мы, будущая пехота и просто парни вроде меня, занимались укреплением стен. Еще на рассвете нас поднимал мэтр Бернар — сам он уходил в Капитул (несколько раз он оставался там ночевать), а мы с Аймериком отправлялись на свою, мальчишескую работу — как, пожалуй, все люди нашего возраста — и девчонки тоже. Все устали преизрядно — мы с Аймериком весь день таскали камни для камнеметов, потом побежали к знакомым Аймериковым инженерам налаживать машину по имени «ворон», похожую на колодезного журавля, с острым крюком на конце рычага; я такую штуку первый раз видел — Аймерик объяснил, что она редкая, ее недавно изобрели, а толк от нее — сбрасывать воинов с осадных башен неприятеля, зацепляя их крюком и сбивая рычагом. А когда выпадала минутка отдыха — просто путались у всех под ногами, ели вместе с инженерами их хлеб, пили вино и кричали со стен оскорбления противникам, копошившимся далеко внизу. Я, правда, не кричал. Даже старался не слушать… поначалу.

А потом, милая моя…

Мы пили вино — довольно много, и слабо разбавленного; солнце чем дальше, тем делалось жарче, поэтому головы мы поливали водой из ведер. Ведра таскали от колодцев девушки и женщины — те, кто не был занят с камнями; и работяги вроде нас благосклонно принимали чудесную влагу прямо на макушки из черпаков, из девических рук, сложенных ковшом, сами совали головы в ведра — и вода тотчас же выступала на коже потом. Почти все были раздеты по пояс; на стенах и под ними стоял плотный запах мужского пота, вина, разгоряченных тел. Пока девицы доносили ведра от колодцев, пока поднимали, отдуваясь и напряженно улыбаясь белыми зубами, на стену, где хлопотали под прикрытием зубца мы с Аймериком, разгружая поддоны с камнями — вода успевала потерять весь холод. Она стекала по нашим телам, как обильный пот, такой же теплоты, как пот; мы смотрели друг на друга — с прилипшими ко лбу волосами, в каменной пыли — и смеялись. Даже не верится, что осажденные люди могут так много смеяться — но мы смеялись, вино ли тому причиной, или то, как по-муравьиному копошилось внизу огромное войско, далеко-далеко под крепчайшими стенами, которые все равно невозможно взять. Среди девиц была и наша Айма, завязавшая волосы в лохматую косу; Айма, таскавшая воду, бегавшая от дома к стенам с охапками хлебов в подоле, и вино, и сало из кладовых мэтра Бернара — все шло на прокорм работяг. Тулуза кормит Тулузу — никто не спрашивал меня, чей я сын, откуда я, просто когда все прерывали работу и начинали жевать, я тоже садился на горячий камень и набивал рот едой. Где-то внизу, под нами, были люди, которых я знал, которых прежде звал своими братьями. С ума сойти можно: голубые пятнышки флагов — шампанских или барских, издалека не разглядишь — возможно, означали местонахождение моего родного брата. Сеньора де Куси, нашего родича мессира Алена, рыцаря Пьера, Альома, под Лавором спасшего мне жизнь… да все равно — брата. Брата, Эда, единственного на свете. По здравом размышлении — если все-таки предположить, что он не уехал (собирался ведь после осады Тулузы!) — получалось, что я его предал. Именно его, потому что места для сеньора Куси или для короля в моем разуме еще не было. Да в нем вообще не было места ни для чего, в моем разуме! В немыслимом огне происходившего со мною иногда всплывало только лицо Эда.

Поэтому я пил так много и смеялся так громко, что голова шла кругом, глаза заливал пот, провансальские слова путались с французскими, но никто толком не слушал меня, и я никого не смущал. Один раз я больно подвергнул ногу, спускаясь через башенку со стены за новой порцией камней — мы с Аймериком брали их вдалеке, в нескольких кварталах отсюда (все, что можно было взять вблизи, уже кончилось). А там у нового вигуэрова дома были развалины старого какого-то строения, прилегающие к самым стенам — еще не использованные камни, свежие руины, на которые налетела толпа таких же камнесобирателей, как мы, по большей части мальчишек. Всякий заботился о своем камнемете, своем участки стены, так что порой ребята ругались, отбирая друг у друга особо удачный, тяжелый и в меру ровно отбитый булыжник. Счастье, когда тебя никто не знает — мне улыбались, меня хлопали по потному плечу, желая отблагодарить за услугу. Так что даже я сам начинал забывать, кто я таков и откуда здесь взялся, и кем мне приходятся люди там, под стенами — будто я всю жизнь носил камни по солнцепеку, держась с Аймериком с двух сторон за один дощатый поддон; обливался тепловатой водой, пил безвкусное теплое вино… и говорил по-провансальски.

Ногу я подвернул спьяну, внезапно очутившись со свету — с ярчайшего дневного солнца — в темноте, и зашипел от боли, и сел на ступеньку. После чего о меня запнулся пробиравшийся следом Аймерик. Так я и ходил остаток дня хромой, даже не ходил, а резво бегал, заливая боль выпивкой, но почему-то не пьянел сильнее — уже раз придя в некое блаженно-бесшабашное состояние, я не трезвел, но и к худшему не менялся. Нога зажила на следующее утро — или я просто научился не обращать внимания на боль.

Десять — нет, двенадцать дней осады, даже Вознесение в осаде отметили. Я запомнил почти что каждый из них. Начиная с первого, который мы с Аймериком проспали почти целиком — пообедав раньше других, сразу завалились в кровать, и никто нас не трогал и к ратному труду более не нудил — было кому воевать и без нас. Как ни странно, я в первый же день заметил, что Тулуза не принимает Монфорову осаду всерьез: тем страннее мне это было, что в крестоносном стане я такого наслушался о трусливом графе Раймоне — как он всеми правдами и неправдами, предательством и соглашательством, стремится избежать открытой войны… Особенно убедительны такие слова казались нам при виде тех тулузских депутатов, как они смиренно кланялись, едва ли не выметая землю бородами (это, Мари, просто выражение такое, на самом деле из них бородатых, может, и нашлось человека три). Они просили от имени городского совета не трогать Тулузу, не осаждать ее, Тулуза же все сделала, Тулуза все исполнила, Тулуза исполнит и более того, присягнет еще раз, даст заложников, все, что захотите, только не трогайте испуганную Тулузу… Настоящая же Тулуза смеялась многими ртами при одном только слове о Монфоре, а войско, перешедшее Эрс и нагло расположившееся ввиду сен-Серненского предместья, называли не иначе как «гостями» или же «варварами».