Мечты сбываются (сборник) - Федор Достоевский

Он взял духовой фиакр, нарочно съездил и осмотрел это замечательное, монументальное здание, доставлявшее особыми проводниками для парижан электрический свет – в их здания и уличные фонари, воду – в кухни, бани, умывальные столы и прямо в прикрепленные к столам на гуттаперчевых трубочках стаканы и другие сосуды, и тепло – в каждый дом, в каждый обитаемый уголок. Все ограничивалось кранами: повернешь один – в комнате засветит яркая электрическая луна, повернешь другой – наливается сквозь мягкую трубочку в сосуды вода, повернешь третий – в холодной комнате становится, по желанию, тепло и даже жарко.

Проводники этих снадобий управлялись особыми регуляторами, экранами, градусниками и другими измерителями для расчета с акционерным обществом их поставщиков.

Это любопытное «центральное водо-, тепло- и светохранилище» Порошину показывал бойкий и говорливый привратник-портье, хотя француз, но с итальянским профилем лица, одетый в цветное китайское полукафтанье и с длинною, щегольски заплетенною, до пят, косой, по фамилии Бонапарт.

– Вы носите громкую фамилию? – спросил, смутившись, Порошин: – Не происходите ли от былых во власти Наполеонидов? Их династия когда-то здесь правила…

– О, мосье! вы правы! – грустно ответил, покуривая особую сигаретку с примесью опиума, портье: – Мало ли что было в старину? Нам, скромным и верным слугам Богдыхана, нет дела до прошлого этой счастливой страны… Вы, как иностранец, встретите и гарсонов в отелях из этой же, ныне обедневшей, фамилии, и ветошников, и продавцов каштанов и газет. Это все мои дяди и кузены… Благодаря многоженству, много у каждого из нас, бедных провинциалов, родных.

– Какому многоженству? Разве во Франции мормонизм?

– Не знаю, мосье, что вы хотите сказать этим мудреным и мне непонятным словом. Только многоженство даровано Франции в правление предпоследнего из мудрых Ротшильдов, ныне правящих нами во имя пресветлого Богдыхана, – даровано в награду за допущение этой гениальной банкирской расы ко всем тайнам нашей государственной казны.

– Но почему же Ротшильды вас наделили именно этой наградой?

– А как же? – ответил с чопорностью ученого знатока самодовольный портье Бонапарт: – У Авраама и прочих праотцев было по несколько жен. Ну, а введя иудейское исповедание в счастливой, процветающей Франции, наши новые правители рекомендовали и этот обычай.

– Так и еврейская вера введена у вас?

– Если хотите, у нас нет теперь уж никакой веры, – спокойно улыбнулся привратник: – Китайцы на этот счет особенно покладливы и дали нам полную свободу. Проповеди у нас заменены поучительными воскресными фельетонами министерских газет, а большинство обрядов нотариальными актами. Прибавилось только нотариусов и их писцов.

– Брак, однако же, очевидно сохранился, если у вас введено многоженство? – спросил Порошин: – Какой, скажите, у вас брак, гражданский или тоже… китайский, то есть никакой?.. и на какие сроки?

– Брак у нас действительно китайский, то есть примененный, в духе века, к формам юридического подержания имущества, или найма прислуги, квартир, – на год, на месяц и даже, для желающих, на более короткие сроки… О, мосье, китайцы – первые люди в мире.

…Порошин не заметил, как шли его минуты, часы и дни. Парижские новые нравы и особенно дамские наряды его повергали в изумление. Парижанки носили неимоверные костюмы, или, скорее, ходили почти вовсе без костюмов. На улицах и в гостях Порошин на них видел еще некое подобие легких, широких, в китайском вкусе, бурнусов, сандалий и шляп. Дома же и на театральных сценах они, вместо одежд, как дикари, имели лишь красивые, убранные дорогими, искусственными каменьями пояса, да на ногах, руках и шеях – золотые, серебряные и алюминиевые браслеты, кольца, запястья и ожерелья. Каждая только и делала – купалась, душилась, заплетала волосы, кушала, посещала театры, звериные травли и влюблялась…

Для Порошина, вообще сдержанного и не охотника до пустых развлечений и забав, начался ряд таких эксцентрических похождений, такой душевной и сердечной суеты, что он сам себе не верил, удивляясь, откуда у него берется такая пустота и такой задор.

Кутежи с уличными шалопаями, сидение по целым дням перед бычачьими и петушиными боями в Колизее, ужины с убранными в браслеты и кольца красавицами, посещение местных палат и скачек на искусственных, движимых сжатым воздухом, лошадях и прочие развлечения до того замотали и вскружили голову Порошину, что он, и без того слабый здоровьем, окончательно выбился из сил.

Он особенно потом помнил свой последний день, проведенный в 1968 году.

В этот последний, роковой, седьмой день, в последние часы, минуты и секунды, перед условным досадным пробуждением, Порошин – как он это ясно вспоминал впоследствии, – бешено и злобно хохоча в глаза какому-то французскому академику, раздражительно-едко повторял:

– Вы все изобрели и все выдумали! Надо вам отдать честь! Вы испытали и несете на себе иго евреев и китайцев, а летать по воздуху все-таки не сумели и не изобрели… Достигли этого, все-таки, русские, русские, русские!..

Озадаченный французский академик только на него поглядывал.

– Притом… что у вас за нравы, извините, и какой цинизм во всем. Хоть бы эти костюмы у ваших женщин… ха-ха! Одни кольца, да запястья, как у дикарей…

– Но, позвольте, – вмешался француз: – вы хоть и русский, но разве и у вас не введены такие же моды? Париж и теперь по этой части законодатель. Откуда же вы, что этого не знали и этому удивляетесь?

– Я с крайнего севера, из Колы, – смешавшись, продолжал Порошин: – да не в том дело, хоть бы и у нас вы ввели такую же распущенность! Далее… Вы вконец убили девственность и невинность невесты, – уничтожили святую роль матери. Все женщины у вас кокотки, да, кокотки! знаете это… древнее слово?

– Не слышал.

– У вас во всем невообразимый, разнузданный и дикий произвол страстей.

– Мы зато чужды предрассудков, – возразил с достоинством академик: – у нас везде поклонение природе, реальность.

– Это, пожалуй, забавно, но дико, дико до невозможности! – горячился и кричал на площади Трона Порошин, где происходил этот обмен его мыслей с ученым: – У вас полное падение искусств, поэзии, живописи, музыки! Ваша живопись заменена китайщиной, безжизненной, сухой, ремесленной, всюду лезущей и все поглощающей фотографией.

– Зато дешево, схоже, как дважды два, с природой и избавляет от пестроты красок.

– Нет, нет и нет! – кричал Порошин: – Фотография – сколок одного, мелкого и ничтожного момента природы; художественная живопись – могучее зеркало природы, в ее полном и идеальном объеме!.. Потом музыка, – Бог мой! – что у вас за музыка! Вагнеровщина, доведенная до абсурда… слышали про Вагнера?

– Это что за имя? в древности были Моцарт, Бетховен, Россини, – о Вагнере никто не знает…

– Был такой чудак, делавший с музыкой, как с кроликами, опыты сто лет назад. Вы, теперешние французы, развили его идеи и показали в точности, в какие трущобы нас вел этот и ему подобные борцы за музыку будущего… Мелодия у вас исчезла; ее больше нет и следа! Ни песни, ни былого, задушевного, чудного французского романса, ни единой сносной музыкальной картины… волны бессмысленных тонов и звуков, без страсти и без выражения, – хаос!.. Наконец, иду далее… куда вы дели драму, высокую комедию?

– Это что такое? – удивился академик-француз.

– Вы заменили комедию и драму, – не стану вам объяснять их значения, если их забыли теперешние парижане! – с грустью сказал Порошин: – Вы заменили все это глупейшим, но реальным водевилем, с провальями и переодеваньями, гнусным сумбуром цинических, будничных, уличных сцен, как заменили былую оперу шансонетными дивертисментами, да притом в такое время, когда и все-то ваши шансонетки сплошь лишены тени мелодии, живого, задушевного мотива, наравне со всею вашею музыкой…

– Мы, реалисты, вас, к сожалению, совершенно не понимаем! – отозвались на площади некоторые слушатели этого спора: – вы, мосье, точно вышли из какого-то допотопного архива, точно явились с того света, из отдаленной прадедовской старины.

– Да, вы правы! я жил и дышал иным веком, иною эпохой! Я вас не понимаю и от души сожалею! – произнес с новою запальчивостью Порошин: – Вы презираете все, что не ведет к практической, обыденной, низменной пользе! Вы пренебрегаете идеями великого философского цикла и дали развитие одному – практическим, техническим, не идущим далее земли, наукам и ремеслам. Вы отдали луч солнца за кусок удобрения, песню вольного, поэтического соловья за мычание упитанной для убоя телушки, а Вольтера и Руссо, – вероятно, вы не забыли хоть имен этих светил вашей страны? – променяли на тупицу Либиха и другого тупицу, Вирхова. Надеюсь, этих-то ваших апостолов вы отлично знаете и помните доныне?..