Изгнанники - Артур Конан Дойл

Повеселел король — повеселели и все придворные. Залы дворца приняли прежний блестящий вид, в них появились нарядные одежды с пышными вышивками, лежавшие годами в сундуках. В часовне Бурдалу тщетно велась проповедь перед пустыми скамьями, а в балете на открытом воздухе присутствовал двор и неистово аплодировал танцорам. Приемная Монтеспан по утрам была битком набита просителями, между тем как комнаты ее соперницы пустовали так же, как до того времени, пока король еще не обратил на нее своего благосклонного внимания. Лица, давно изгнанные из дворца, начали беспрепятственно появляться в коридорах и садах, а черная ряса иезуита и пурпуровая сутана епископа все реже и реже мелькали в королевском кругу.

Но партия духовенства, бывшая в одно и то же время вдохновителем и руководителем ханжества и показной добродетели при ддворе, не особенно тревожилась этим королевским отступничеством. Зоркие глаза священника или прелата следили за выходками Людовика с опытностью охотника, наблюдавшего молодую лань, прыгающую на лугу и воображающую себя совершенно свободной, между тем как повсюду расставлены сети и она так же в руках охотника, как и та, что лежит уже связанной у его ног. Они знали, что очень скоро какое-нибудь недомогание, огорчение, случайное слово напомнят королю о возможной когда-либо смерти, и Людовика снова охватит суеверный ужас, занимавший в его сердце место религии. Потому-то они терпеливо выжидали возвращения блудного сына молча, обдумывая, как бы лучше встретить его.

С этой целью королевский духовник, отец Лашез, и Боссюэт, знаменитый епископ из Мо, однажды утром явились в комнату г-жи де Ментенон. Перед мадам стоял глобус, и она преподавала географию хромому герцогу Мэнскому и шаловливому маленькому графу Тулузскому, которые оба в достаточной мере унаследовали от отца нелюбовь к учению, а от матери — ненависть к какой бы то ни было дисциплине и стеснениям. Однако удивительный такт и неистощимое терпение г-жи де Ментенон внушили любовь и доверие к ней даже этих испорченных принцев, и одним из величайших огорчений г-жи де Монтеспан было то, что не только ее королевский любовник, но даже и собственные дети тяготились ее блестящим, роскошным салоном, охотнее проводя время в скромной квартирке ее соперницы.

Г-жа де Ментенон, отпустив учеников, встретила духовных особ с выражением привязанности и уважения не только в качестве личных друзей, но и как великих светочей галльской церкви. Министру Лувуа она предложила сесть на табуретку в ее присутствии, теперь же уступила гостям оба кресла, а сама настояла на том, чтобы занять более скромное место. За последние дни лицо ее побледнело, черты лица сделались еще более тонкими, но выражение мира и ясности осталось неизменным.

— Я вижу, у вас было горе, дорогая дочь моя, — произнес Боссюэт, взглянув на нее ласковым, но проницательным взглядом.

— Да, ваша милость. Всю прошлую ночь я провела в молитве, прося бога избавить нас от этого испытания.

— А между тем вам нечего бояться, мадам… Уверяю вас, совершенно нечего. Другие могут полагать, что ваше влияние исчезло, но мы, знающие сердце короля, мы думаем иначе. Пройдет несколько дней, в крайнем случае несколько недель, и снова глаза всей Франции устремятся на вашу восходящую звезду.

Лицо де Ментенон затуманилось, и она бросила на прелата взгляд, как бы говорящий, что речь его не особенно пришлась ей по вкусу.

Однако слова эти были произнесены иезуитом. Голос его был ясен и холоден, а проницательные серые глаза, казалось, читали самое сокровенное в ее сердце.

— Может быть, вы и правы, отец мой. Боже упаси, чтобы я ценила себя слишком высоко. Но я не кажусь сама себе честолюбивой. Король, по своей доброте, предлагал мне титулы — я отказалась от них, деньги — я возвратила их обратно. Он удостаивал чести советоваться со мной о государственных делах — я воздерживалась от советов. В чем же тогда мое честолюбие?

— В вашем сердце, дочь моя. Но оно не греховно. Оно не от мира сего. Разве вы не стремились бы обратить короля на путь добра?

— Я отдала бы жизнь за это.

— В этом и заключается ваше честолюбие. Ах, разве я не читаю в вашей благородной душе? Разве вы не мечтаете видеть церковь парящей, чистой и спокойной над всем королевством, не желаете приютить бедняков, помочь нуждающимся, наставить нечестивых на истинный путь, а короля лицезреть во главе всего благородного и доброго? Разве вы не хотели бы этого, дочь моя?

Щеки г-жи де Ментенон вспыхнули, а глаза заблестели, когда она, заглянув в серое лицо иезуита, представила себе нарисованную им картину.

— О, что это была бы за радость! — воскликнула она.

— И еще большая — слышать, не из уст людских, а от голоса вашего собственного сердца, в тиши этой комнаты, что вы — единственная причина всего ниспосланного небом счастья, что ваше влияние так благотворно подействовало на короля и на страну.

— Я готова умереть за это.

— Мы желаем, может быть, более трудного. Мы хотим, чтобы вы жили для этого.

— А? — Она вопросительно взглянула на обоих.

— Дочь моя, — торжественно произнес Боссюзт, протягивая свою широкую белую руку со сверкавшим на ней пурпурным стиконским кольцом, — пора говорить откровенно. Того требуют интересы церкви. Никто не слышит и никогда не узнает того, что произойдет между нами. Если хотите, смотрите на нас, как на двух духовников, нерушимо хранящих вашу тайну. Я говорю — тайну, хотя это слишком явно для нас, так как наш сан предписывает нам читать желания человека в его сердце. Вы любите короля?

— Ваша милость!

Она вздрогнула; яркий румянец покрыл ее бледные щеки и разлился даже по мраморному лбу и красивой шее.

— Вы любите короля?

— Ваша милость… отец мой.

Она в смущении обращалась попеременно то к одному, то к другому из ее собеседников.

— Любить вовсе не стыдно, дочь моя. Стыдно только поддаваться любви. Повторяю, вы любите короля?

— Но никогда не говорила ему этого, — пробормотала она.

— И никогда не скажете?

— Пусть прежде отсохнет мой язык.

— Но подумайте, дочь моя. Такая любовь в душе, подобной вашей, — дар неба, ниспосланный с какой-нибудь мудрой целью. Человеческая любовь слишком часто бывает сорной травой, портящей почву, на которой она произрастает, но в данном случае это прелестный цветок, благоухающий смирением и добродетелью.

— Увы! Я старалась вырвать его из моего сердца.

— Нет, напротив, стремитесь укрепить корни цветка в вашем сердце. Если бы король встретил с вашей стороны немного нежности, какой-нибудь знак того, что его привязанность находит отклик в вашей душе, может быть, вам удалось бы осуществить честолюбивые мечты, и Людовик, подкрепленный близостью к вашей благородной натуре, мог бы пребывать в духе церкви, а не только формально числиться в ее рядах. Все это могло бы вырасти из любви, скрываемой вами, словно носящей на себе печать позора.