Лихолетье - Николай Леонов

Фидель Кастро задержался на несколько дней на Севере. Его главной задачей, как мне кажется, было воочию убедиться в наличии у Советского Союза адекватных средств ответа на ядерную угрозу со стороны США. Этим и диктовалась поездка в Североморск — главную военно-морскую базу Северного флота. К тому времени у Советского Союза не было никаких договорных обязательств союзнического характера в отношении Кубы, но Никита Хрущев в ряде своих публичных выступлений твердо заявил о том, что СССР в состоянии защитить кубинскую революцию. Общее настроение самых широких слоев народа было безусловно в пользу революционной Кубы. Складывалось впечатление, что СССР де-факто обеспечивал «ядерный зонтик» над Кубой. Не удивительно, что Фидель хотел посмотреть на этот «зонтик».

Был организован осмотр ракетного крейсера, стоявшего у причальной стенки, затем все спустились в подводную лодку «Ленинский комсомол». По просьбе Фиделя командир лодки даже приказал раскрыть люки и поднять в стартовое положение одну из ракет. Зрелище было впечатляющим, если к тому же добавить, что несколько других подводных лодок выстроились на рейде в парадном ордере.

Потом, в ходе визита, Фидель посетит также базу наземных ракет стратегического назначения и окончательно убедится: слова Хрущева о том, что «у нас есть чем защитить себя и своих союзников», не являются блефом.

Первомайскую демонстрацию на Красной площади мне в первый и последний раз в жизни удалось посмотреть с трибуны Мавзолея, где я устроился, как положено переводчикам, за спинами главных руководителей и, поскольку разговоров было мало, имел возможность спокойно оглядеться и послушать. Меня всегда удивляло, почему наши военные — маршалы и генералы — по-хозяйски обжили половину трибуны. По занимаемому месту и по численности они не уступали партийной верхушке, которая теснилась по другую сторону от центральных микрофонов. Кто и когда установил такой порядок?

Даже в царской России военные не составляли такой весомой доли в свите императора. Добро бы шла речь о нескольких заслуженных военачальниках Великой Отечественной войны, а то ведь на трибуну поднимались никому не известные своими военными подвигами люди в мундирах только потому, что они занимали определенное положение в военной иерархии. Очевидно, политическое руководство чувствовало свою зависимость от армии, тяготилось этой зависимостью, но поделать ничего не могло. Для обеспечения преданности армии кнут и пряник по отношению к ней применялись в крайне экстремальном выражении. Репрессии предвоенных лет губительнее всего прошлись по командным кадрам армии, но зато и оказанные милости превосходили разумные нормы. СССР за годы своего существования наплодил больше маршалов, чем все страны мира за всю свою историю. Появились нелепые воинские звания вроде «главный маршал»; маршалы родов войск, генералы армии потребовали приравнивания к маршалам и добились своего, стали носить соответствующие знаки отличия. Высшее военное руководство активно участвовало в политических интригах. Да и сами генеральные секретари партии часто присваивали себе высшие воинские звания, чтобы скрепить пакт военно-бюрократических сил.

С Мавзолея Красная площадь видится несколько иначе, чем снизу. Очень четко просматриваются, например, сплошные шеренги сотрудников государственной безопасности, разделяющие площадь на коридоры. Демонстрация уже не представляется сплошной ликующей массой народа, она разрезана на аккуратные ленты, движущиеся по своим каналам. Кстати, эти шпалеры чекистов стоят спинами к Мавзолею, что и неприлично, и неприятно для глаза. Охрана должна быть эффективной, но незаметной.

В какой-то момент я заметил, как к Хрущеву подошел уже впадавший в старческий маразм К. Ворошилов и громко зашептал: «Никита Сергеевич! Дай команду чекистам, чтобы они побыстрее проталкивали колонны, а то они тянутся еле-еле. Так мы отсюда до обеда не выберемся!» Хрущева прямо взорвало. «Иди, Клим, — зло зашипел он, — знаешь куда… Ты ведь с тех пор, как стали парады да демонстрации проводиться, все время глядишь на них с трибуны. А мне в старое время приходилось вставать часов в шесть утра, идти куда-нибудь к Марьиной роще на сборный пункт, а потом часами двигаться к Красной площади. Бывало, дойдешь до цели и сердце замрет — до того хотелось постоять подольше и поглядеть на Сталина. А чекисты уже тогда нас «подбадривали»: «Давай, мол, проходи поживее». «Возьми, вон, стул, сядь и помалкивай!» — резко закончил Хрущев.

Я обратил внимание: действительно, вдоль всей трибуны стояли специальные стулья на высоких ножках. На них можно было сидеть, но это оставалось бы полностью незаметным для демонстрантов на площади.

Пришел конец праздничному шествию, и все руководство внешне нестройной стайкой, в которой на самом деле каждое место было строго определено, двинулось в Кремль во внутренние покои. Хрущев, Брежнев, Суслов, Громыко, Фидель сели вокруг столика и стали обмениваться впечатлениями. Все были довольны, празднично возбуждены. И вдруг — слово за слово — в разговор вползла тема злополучного карибского кризиса. Забывший осторожность Никита Хрущев неуклюже зацепил ее, как баржа минреп. Фидель помрачнел и категорически сказал, что советское правительство не все сделало в дни кризиса так, как надо, и стал вновь говорить о недопустимости действий в таких вопросах без консультаций с Кубой. Все кругом напряглись, разговор по сторонам смолк.

Хрущев, ударив себя по коленке, стал оправдываться. Фидель не оставлял ни одного слова без ответа. Оба были удовлетворены, что кризис уже прошел, но каждая сторона оставалась при своем мнении относительно поведения другой. Никита Сергеевич вспомнил некоторые острые высказывания в адрес СССР, которые в дни кризиса вырвались у Фиделя, а тот, в свою очередь, сказал, что этого требовали честь и достоинство государства. Я с трудом поспевал за бешеным темпом разговора, который к тому же становился временами излишне резким. У меня в горле пересохло. Я почти инстинктивно потянулся к бокалу то ли вина, то ли воды, стоявшему на столе, но сделал это неуклюже, свалив бокал, затем упала бутылка, из горлышка которой захлестала струя коньяка на брюки сидевшего рядом Суслова. Подскочил официант, звякнуло разбитое стекло. «Ну, все, — подумал я, — кончилась моя импровизированная карьера переводчика, а может, и не только переводчика». На какой-то момент возник легкий переполох. И вдруг я услышал веселый смех Никиты Хрущева: «У нас, Фидель, посуда бьется только к счастью!» У всех отлегло от сердца. Посыпались шутки, остроты, как лучше смыть коньячное пятно на самом видном месте праздничных брюк Суслова. Мне было совестно за свою неловкость, я не знал, куда деваться от смущения, но радовался, что грозивший разгореться пожар оказался залитым фужером фруктовой воды. Я был немало удивлен, когда через несколько дней Хрущев шепнул мне: «А ты молодец, тогда догадался разбить бокал!»