Я — твоё солнце - Павленко Мари

Мы направились к классу 234.

— Я всё правильно сделал? Ну, насчёт Элоизы?

— Да. Спасибо.

— Я сомневался, но надо было что-то делать.

А прийти к тебе домой я не мог — ты это чётко дала понять.

Я не стала развивать эту тему. Что угодно, лишь бы не говорить об Адель и её идеальной груди в форме круглых кабачков.

Виктор остановился в десяти метрах от класса и взял меня за плечи.

— Послушай, Дебо, мне жаль.

— Мне тоже, но ничего не поделаешь.

— Ты не поняла. Я хочу сказать, что сожалею обо… всём. Я…

Он провёл рукой по волосам. Не глядя на Виктора, я поправила его разболтавшийся синий шарф.

Мне нравится прикасаться к коже Виктора, даже просто случайно провести ладонью под воротом футболки.

— Всё в порядке, Виктор, не переживай.

— Я же не дурак! Ничего не в порядке. Всё так сложно для меня… Я…

— Посмотрите-ка! Мокрый котёнок!

Моя подруга Таня. Давно её не было слышно.

— Что, провела плохой-плохой сочельник? Бедная малышка Дебора…

Кучка не отстающих от неё ни на шаг девок захихикала. Это было выше моих сил.

— Знаешь что, Таня? Мне насрать на тебя и твоих идеальных подружек!

— О, котёнок подал голос…

— Заткнись, — глухо перебил её Виктор.

Тут Таня обмякла: Виктор редко с ней разговаривал, а теперь и вовсе открыл рот, чтобы рявкнуть в её насквозь проштукатуренное тональником лицо — с этим сложно смириться. На её лице изобразилось что-то вроде взрывоопасного несварения, готового в любую секунду обернуться диареей.

— Но я…

— ЗАТКНИСЬ! Закрой свой рот и оставь нас в покое. Иди поиграй в другом месте, ок?

Вокруг нас столпились ученики: весь коридор слушал, как Виктор отчитывал Таню.

— Ты никому не нравишься, Таня, ты глупая, злая, в тебе море презрения и агрессии, понимаешь? Так что замолчи, ок? Оставь нас в покое и замолчи! ЗАТКНИСЬ!

Открыв рот, я вытаращилась на Виктора.

— Лувиан, Гари, Дантес — за мной, сейчас же!

Мадам Шмино цокнула десятисантиметровыми каблуками. Ворот свитера только ещё больше подчёркивал сухое разъярённое выражение лица.

Она знаком пригласила войти в класс 234 и закрыла за нами дверь. Таня преувеличенно вздохнула:

— Мадам Шмино…

— О боже, в одном Виктор прав, Лувиан: помолчите!

Петрификус тоталус.

Таня почернела, как выхлопная труба. Мне даже захотелось обнять её, чтобы немного успокоить. Хотя нет, я пошутила.

— Мадемуазель Лувиан и месье Гари, достаньте свои дневники.

Оба подчинились.

— Каждый из вас остаётся на час после уроков.

— Но…

— Мадемуазель Лувиан, думаете, я не заметила, чем вы там занимались?

Выпятив вперёд грудь, Таня одеревенела.

И чем же?

— Травлей одноклассницы. Уверена, ваши родители обрадуются такой новости.

Раздался звонок, заглушив скрип ручек.

— Месье Гари, вас я попрошу больше не кричать и не браниться в коридоре.

— Простите меня, мадам.

— А теперь вышли.

Ожидая своей очереди, я старалась не улыбаться, глядя на Таню, которую вот-вот хватит удар.

— Мадемуазель Дантес.

— Да?

— Теперь у вас будет всего полчаса на обеденный перерыв по вторникам.

— Чё?! То есть… что?

— Вы наказаны как минимум на два месяца. Ваш отец в курсе.

— Но… я ничего не сделала! Это несправедливо!

— Успокойтесь, Дебора. Речь не о настоящем наказании. Некоторые преподаватели решили подтянуть вас по своим предметам. Всё на добровольной основе.

— А…

Мне должно было полегчать?

— Месье Думаку, мне и некоторым другим учителям кажется необходимым поддержать вас в такой ситуации. Вы уже доказали, что обладаете огромным желанием учиться и добиваться успехов, и было бы жаль растратить впустую такой энтузиазм.

Месье Думак… На помощь! От одной только мысли остаться с ним наедине у меня мурашки по спине побежали. Кто ещё?

Мадам Шмино перечислила имена: мне придётся теперь заниматься дополнительно историей, географией, философией, английским и немецким.

— Такой расклад вас устраивает?

— Да. Спасибо.

— Отлично. Начнём с завтрашнего дня. А теперь впустите остальных.

Еле волоча ноги, я пошла открывать дверь. Теорема была повсюду: она таилась за каждым углом Питомника. Когда уже она оставит меня в покое и начнёт отравлять жизнь кому-нибудь другому?

Я сделала дубликат ключей для Джамаля: если вдруг что-нибудь случится, он позаботится об Изи-доре. На выходе из Питомника он чмокнул меня и удалился вместе с Виктором — парнем, который, сам того не зная, разбил ему сердце.

Я пообедала с Элоизой в нашей кафешке с супами, как в старые добрые времена, но на этот раз я угощала — спасибо, бабуля.

Я рассказала Элоизе обо всём: о нашей унизительной болтовне в сквере, о вечеринке у Эрванна, на которую меня не пригласили, о Джамале и Викторе, которые вытащили меня из этой трясины.

— Ну, зато ты нашла себе друзей-умников, таких, как ты. Могла бы и поблагодарить.

Мы рассмеялись.

Она извинилась и объяснила, что Эрванн стал занимать слишком много места в её жизни. Что скучала по мне. Эти признания текли, как мягкая нуга.

Мы решили, что полдень понедельника теперь наше время. Предупредим об этом Эрванна, Виктора и Джамаля. А вечерами четвергов мы будем возвращаться вместе домой.

Хорошее начало.

Хотя на самом деле я рассказала не обо всём.

Я не сообщила о Джамале, потому что его тайна мне не принадлежит (и уж тем более она не принадлежит Элоизе). Но и о Викторе, ну то есть не совсем: он мне нравится, но занят. Этим всё было сказано, а Элоиза не настаивала. И это чистая правда: доказуемая и доказанная.

Вернувшись, я услышала, как скулит Изидор, и пришлось бегом спускаться по лестнице, чтобы избежать катастрофы в доме. Мы чуть не толкнули консьержку по дороге. На сей раз я даже слушать не стала весь этот бред о шерсти, которой усыпана лестница. После происшествия с мамой я застряла между плохо сдерживаемой яростью в адрес кого угодно и каким-то ватным безразличием. С другой стороны, вата — это неплохо. Она подавляет шум.

На Париж обрушился сильный дождь, пришлось натянуть капюшон. В сквере вода собиралась в лужи, кора деревьев блестела. Заметив у детской горки леди Легинс, завёрнутую в ярко-зелёный плащ, я повернула в другую сторону, чтобы не столкнуться с ней. На закрытом для пешеходов газоне уже спали утки, спрятав клювы под крыло.

Высушив волосы, я сорвала записки с зеркала и убрала их в ящик стола.

Невероятно: квартира задышала.

Папа вернулся к восьми с пиццей, и мы поужинали в гостиной: я больше и носа не показывала на кухне. Это место стало мне противно.

Мы зажгли две маленькие лампы по краям от дивана. Из-за содранных жалюзи на пол оранжевым квадратом проливался свет от фонарей снаружи. Папа до сих пор не починил окно.

— Хочешь поехать завтра со мной в больницу?

Я трусиха.

Я не видела маму с той самой ночи тридцать первого декабря. Просто не могла.

— Твоей маме лучше. Она уже очнулась.

С моего кусочка пиццы на пол упал кусок поми дора.

— Завтра ее переведут в психиатрическую ле-чебницу. К ней можно будет приходить. И вроде как последствий для здоровья тоже не предвидится.

Было слышно только Изидора, который громко жевал кусок помидора. Однако, высунув язык наружу, он его выплюнул и сел напротив меня, пуская слюни на ковёр и виляя хвостом.

— Никаких последствий?

— Никаких. Ты пришла вовремя. Она наглоталась снотворного. Ещё несколько минут и… Ты спасла ей жизнь, Дебора.

Отец расплакался.

Глава восемнадцатая

Сегодня ночью Дебора может написать самые грустные в мире стихи

Только на следующей неделе я нашла в себе силы и отправилась в психиатрическую больницу. Было светло, сквозь пенистые тяжёлые тучи пробивался луч солнца, однако само здание мне показалось зловещим, похожим на старого, немощного стража, который забыл, что такое смех.