Холодный туман - Петр Лебеденко

На коленях у капитана Шульги лежит письмо Миколы Череды. Страшное письмо. «Лучше бы это случилось со мной», — пишет Микола Череда. Пишет искренне. Наверное, Федор прикипел к душе Миколы. Да иначе и быть не могло — Федора Ивлева нельзя было не полюбить.

И рядом с письмом Миколы: «Летчик Федор Ивлев погиб смертью храбрых, спасая от гибели детей. Мы будем помнить его как необыкновенно мужественного человека, честного Солдата нашей Родины… Командир полка, комиссар полка…»

Угли прогоревших дров то вспыхивают, то снова гаснут. За окном крутит и крутит пурга, по-волчьи воет ветер, в недалекой тайге стонут кедрачи и ели. Захлебывается лаем собака, — видимо, из тайги вышли голодные волки. Ночи опускается на землю, ночь подбирается к сердцу капитана Шульги. Он тяжело, по-стариковски поднимается с кресла, подходит к окну, вглядывается в темень. «К чертовой матери! — говорит он тьме. — Я не хочу оставаться здесь больше ни одного дня! Я должен быть там, где погиб Федор Ивлев. Иначе я сойду с ума».

Потом он поднимает телефонную трубку, звонит в штаб.

— Дежурный? Говорит капитан Шульга. Немедленно пришлите ко мне летчика Денисова. Что? Да, Денисио! Повторите приказание.

— Ну и погодка! — сказал Денисио, в прихожей стряхивая с реглана снег. И тут же: — Прибыл по вашему приказанию, товарищ командир эскадрильи. Что-нибудь случилось?

— Раздевайся, Андрей. И проходи в комнату. Там тепло. Надо поговорить. Чаю хочешь?

— Лучше бы сто граммов, Петр Никитич, — улыбнулся Денисио. — Для сугрева, как говорит хозяйка Полинки.

Когда капитан Шульга и Денисио остаются вдвоем, они отбрасывают всякую официальность. Петр Никитич, хотя и старше по возрасту и по должности, относится к Денисио как к равному — Денисио воевал в Испании, у него орден Красного Знамени, бесценный боевой опыт, которого нет у капитана Шульги. Петр Никитич давно мечтает назначить Денисио командиром одного из двух авиаотрядов, но ему не рекомендуют этого делать. «Не торопись, Петр, — говорит ему начальник училища. — Успеешь…»

Из спаленки вышла жена капитана Шульги Лия Ивановна. У нее хорошее русское лицо, русые волосы уложены «короной», добрые глаза смотрят на Денисио с материнской нежностью и сочувствием: Лия Ивановна знает, что у Денисио нет ни одного по-родственному близкого человека, она понимает, как тоскливо таким людям жить на свете. Марфа Ивановна, которая иногда приходит к ней помогать по хозяйству, говорит о Лии Ивановне коротко: «По-настоящему мило-сердешный человек».

— Здравствуй, Андрюша, — Лия Ивановна подходит к Денисио и целует его в лоб. — Потом обращается к мужу: — Тебе не стыдно вызывать людей в такую непогодь, да еще ночью? Мало тебе светлого дня?

— Какая же это ночь, — возражает Петр Никитич и смотрит на часы, — чуть больше десяти. Давай-ка приготовь чего-нибудь перекусить, да и по рюмочке. А я выйду перехвачу дровишек. К утру, наверняка, мороз ударит.

— Я пойду, — сказал Денисио. — Я знаю, где у вас дрова.

— Нет, ты посиди. И почитай вот это письмо.

Лия Ивановна ушла на кухню, Петр Никитич, набросив телогрейку, отправился в сарай за дровами. Денисио начал читать письмо Миколы Череды. И уже с первых строчек почувствовал, как все у него внутри холодеет. Мелкие буковки сливаются в сплошные черные линии, линии эти скачут вверх и вниз, потом снова четко проступают страшные слова, которым никак не хочется верить.

«Он уже был смертельно ранен, но продолжал лететь, прикрывая своим самолетом и самим собой детишек, которых расстреливали немецкие летчики. Пятью минутами раньше он, наверняка, смог бы выйти из боя и сесть на поле, и никто его ни в чем бы не обвинил, потому что и машина его была изранена, как и он сам. Но он не выходил из боя до конца. Он, конечно, знал, что погибнет, я уверен в этом, и все же продолжал драться — таким был этот человек, и нет у меня слов, чтобы я понятно мог сказать о своем горе…»

Денисио закрыл глаза и долго сидел в сразу отнявшем у него все силы оцепенении, и вдруг увидел запомнившуюся картину проводов Федора на фронт. Вот Полинка срывается с места и бежит далеко от самолета, потом возвращается с букетиком полевых цветов, делит его на две части и одну половину отдает Федору. «Не выбрасывай их, Феденька, — сказала она тогда Федору, и Денисио хорошо запомнил ее слова. — Не выбрасывай их даже когда они совсем завянут. И я не стану выбрасывать. А когда вернешься, мы соединим эти букетики вместе…»

И вот Федора уже нет. Нет и никогда не будет. А Полинка, конечно, еще ничего не знает. Или знает? Может, Петр Никитич успел сказать ей об этом?

Снова вошла Лия Ивановна. Принесла на подносе графинчик с водкой, рюмки, кое-какую закуску, села рядом с Денисио, и он только сейчас заметил, какие заплаканные у нее глаза. Она скрестила руки, положила их к себе на колени.

— Горе-то какое, Андрюша, горе-то какое страшное. — Поднесла к глазам платок, вытерла слезы. — Убьет это горе Полинку, боюсь за нее.

— Знает она? — спросил Денисио.

— Нет еще, Петр Никитич…

Денисио не дал ей договорить. Все понял с первых же ее слов. Не может Петр Никитич взять на себя тяжелую миссию поведать Полинке о несчастье. Не может, и все. И не может Денисио осуждать его за это. По-человечески понимает его. Понимает потому, что знает, как привязан был командир эскадрильи к Федору и как по-отечески он любит Полинку.

— Я все понимаю, Лия Ивановна, — сказал Денисио. Вернулся Петр Никитич. Молча подбросил несколько полешков в печку, также молча сел за стол, разлил по рюмкам водку.

— Тяжко, — тихо проговорил он. — Знал бы ты, Андрей, как тяжко… Выпьем за светлую память Федора. Пускай земля ему будет пухом.

Первым выпил, ничем не закусывая. Склонил голову на грудь и снова надолго замолчал. Лия Ивановна сказала:

— Нельзя тебе так мучиться, Петр. Сердце не мотор, а он и то изнашивается. А ты… Что ж теперь поделаешь, время для всех страшное.

Петр Никитич посмотрел на Денисио.

— Хотел я, Андрей, чтобы к Полинке пошел капитан Мезенцев. Сам не могу. Но и Мезенцеву боюсь поручать. Черствая у него душа, чужое горе для него не горе. А тут… Вот я и позвал тебя, чтобы…

— Не надо больше об этом, Петр Никитич. Я все понимаю. Пойду прямо сейчас.

— Может, завтра?

— Ничего от этого не изменится, Петр Никитич, — сказал Денисио. — Лучше уж сразу.

Сквозь щели в ставнях просачивался слабый свет и сразу же размывался, гас в снежной коловерти. По-прежнему выл ветер, по-прежнему злым лаем заливались собаки. Изредка сквозь разрывы бешено мчавшихся туч проглядывала луна, бросая на землю клочки мертвого света. Пурга намела сугробы вровень с окнами, а кое-где они громоздились под самые крыши.

Денисио подошел к одной из ставен, заглянул в комнату, но щель была очень узкой и он ничего не увидел. Тогда подошел к двери и остановился. Дважды поднимал руку, чтобы постучать и дважды ее опускал, чувствуя, как колотится сердце. Где взять решимости, какие он найдет слова для Полинки, как будет смотреть в ее глаза? А может, и вправду все оставить на завтра? Но почему завтра станет легче?..

Стукнул в дверь раз, другой; прислушался. Кто-то мягко прошлепал в валенках, и через несколько секунд послышался голос Марфы Ивановны.

— Погодь, погодь, ночной гость, отпираю.

Дверь приоткрылась и на Денисио пахнуло теплом, от которого даже слегка закружилась голова. А из комнаты крикнула Полинка:

— Кто это к нам, Марфа Ивановна?

— Дык сразу не разглядишь… Батюшки, изпанец это, как его там, Дунися… Ну заходи, захода, мил человек, коль пришел. К Полинке, небось?

А Полинка, в накинутой на плечи шали, уже бежала по прихожей и в полумраке Денисио видел широкую улыбку на ее лице.

— Здравствуй, Денисио! Ну и легок ты на помине! Вот сижу за письмом к Феде и пишу как раз о тебе. — Засмеялась. — Что пишу? Неплохое, не думай. Разве о тебе можно писать плохое.

— Да не держи ты человека в потемках, стрекоза! — воскликнула Марфа Ивановна. — Приглашай в дом, успеешь наговориться.

Полинка усадила Денисио на диван, сама села рядом. Попросила Марфу Ивановну:

— Марфа Ивановна, давайте разогреем пельмешки. Могу поручиться, что наш «Дунися» голоден. Дунися… Ну и придумает же Марфа Ивановна!

Она весело рассмеялась, а Денисио подумал: «Говорят, когда приходит большая беда, человек ее чувствует сердцем. Значит, это не так? А лучше бы, если бы Полинка эту беду чувствовала. Тогда мне было бы легче… Да разве дело во мне? — тут же сказал он самому себе. — Пускай бы мне было бы в тысячу раз тяжелее, лишь бы…»

Полинка прервала его мысли.

— Ты вот скажи мне, Денисио, почему Федя летает до сих пор на «ишачке»? Вы ведь вон сколько получили машин новой марки, а он там… Да и не только он. И его друг Микола Череда и, наверно, вся их эскадрилья, «Ишачок» ведь хуже «мессершмитта»? Хуже или лучше?