Картахена (2-е изд.) - Лена Элтанг

Помощник нехотя взял книгу, повертел ее в руках и положил в ящик комиссарского стола. Потом он сел за стол, запустил руки в волосы и молча уставился в бумаги, не обращая внимания на оставшихся в коридоре.

— Штраф, — сказал сержант, подталкивая задержанного в спину.

Маркус достал из портмоне две двадцатки и направился к копилке, стоящей на деревянном возвышении возле конторки дежурного. Издали копилка напоминала почтовый ящик, но щель была такой широкой, что туда прошла бы целая пачка банкнот. На передней стенке кто-то наклеил старую фотографию, изображавшую группу людей, теснящихся в полумраке. Наклонившись, Маркус различил священника с ребенком возле купели, свет на них падал сверху, из круглого витражного окна.

— Часовня? — Он не заметил, что произнес это вслух, и дежурный милостиво кивнул:

— Она самая. Святого Андрея, нашего покровителя. Деньги пойдут на ее восстановление. Картинка здесь старая, для привлечения внимания.

— Разве в здешних часовнях совершают обряды? — Маркус опустил деньги в прорезь.

— Всякое бывает. — Дежурный потерял к нему интерес, повернулся к радиоприемнику, стоявшему на конторке, и принялся крутить колесико.

Вот ведь деревня, думал Маркус, наблюдая за Аттилио, важно сидевшим в кресле комиссара. Больше всего ему хотелось отвинтить пробку у фляжки с граппой, лежавшей во внутреннем кармане куртки. В этой куртке, купленной лет восемь назад в магазине для охотников, помещалась масса полезных вещей, у нее был даже карман для дичи на спине, в котором Маркус хранил блокнот для записей.

Наконец Аттилио закончил с бумагами, достал права и начал их разглядывать. Потом он потянулся, смахнул все, что было на столе, в верхний ящик, вышел из кабинета и запер дверь на ключ. Проходя мимо Маркуса, помощник похлопал его по плечу:

— Ничем не могу тебе помочь. Правонарушение такого рода должен рассмотреть комиссар, а я только помощник. Придется вернуться сюда в понедельник, то есть через неделю, после Пасхи. А машина пока у нас постоит. И права у нас побудут.

Наверное, парень рассчитывал на больший эффект, подумал Маркус, выходя на маленькую площадь, посреди которой стоял Антоний Падуанский, высеченный из розового камня. Думал, что я начну умолять или скандалить. Или совать в пасть его копилки бумажки одну за другой.

Маркус свернул на набережную, завешанную мокрыми, просвеченными солнцем неводами, на пристани стрекотала сварка и суетились два знакомых старика в резиновых сапогах. Старый катер стоял на стапелях, задрав нос, сизая ржавчина осыпалась с него чешуйками, будто разваленная копьем кольчуга.

Понедельник так понедельник. Этот надутый tenente не знает, что я никуда не тороплюсь. Маркус помахал старикам, достал фляжку и отвинтил пробку. Ему и в голову не придет, зачем я сюда приехал.

Двадцать первое мая девяносто девятого года. Он помнил этот день во всех подробностях, минуту за минутой. На уступ, с которого деревенские крыши казались красными, рассыпанными в траве бусинами, их привела длинная тропа через пастбище. Тропа была пологой и огибала холм многократно, они и не знали, что забрались так высоко, пока не достигли вершины холма и не увидели море на все три стороны света. Там, в тени старой каменной овчарни, они сняли одежду и повалились на траву.

Маркус страшно хотел пить и ругал себя за то, что не взял фляжки. Паола села в траве и сказала, что читала у одного японца про женщину, которая дала воину напиться своего молока — просто раздвинула складки кимоно и поднесла грудь, будто пиалу. Маркус сказал, что, даже будь у нее молоко, он не стал бы его пить, потому что не хочет узнать ее вкус — а вдруг он отвратительный, и как прикажешь с этим жить? Она засмеялась и легла на него. Крыши у овчарни не было, стены крошились сухой известкой, зато внутри выросло разлапистое кленовое деревце, укрывшее их от солнца.

Добравшись до «Бриатико», они решили проникнуть в сад с той стороны, где стена примыкала к невысокой скале. Строители сложили стену из местного туфа триста лет назад, сказала Паола, таскавшая в своем рюкзаке альбом «Замки Южной Италии». Изодрав руки и колени, они забрались на вершину скалы и поглядели вниз, в заброшенный, голубоватый от можжевеловой хвои сад, откуда веяло прохладой, будто из колодца.

— Смотри, там венгерская сирень! — Паола показала пальцем на аллею, ведущую к дому. — Все подобрано в серебристых тонах, чтобы сад лежал в глубокой тени. Садовник здесь был на славу, только, похоже, давно уволился.

Паола всегда узнавала растения, о которых Маркус вообще никогда не слышал, так что он не удивился. Она рассказывала ему, что в детстве рисовала только цветы: тщательно, лепесток за лепестком, переносила их со страниц «Энциклопедии флоры». Над столом у Маркуса и теперь висел ее рисунок: побег папоротника с чешуйчатыми листьями, нарисованный коричневым карандашом.

Карандаши в тот день были у нее в рюкзаке, карандаши и блокнот для набросков, хотя Маркус и просил оставить их в палатке, а взять лучше местного вина, купить на рынке овечьего сыра и подыскать хорошее место для пикника. Но сбить эту женщину с толку ему никогда не удавалось. Она ехала сюда, чтобы нарисовать часовню, весело сказала Паола, и она ее нарисует. Даже если придется вторгнуться в чужие владения.

Часовня была заперта на амбарный замок. Поляну вокруг нее недавно приводили в порядок, подстриженная трава кололась, но Паола так и не надела теннисные тапки, сброшенные, когда они спускались со стены в сад. Босиком, сказала она, удобнее делать всякие незаконные вещи. Она несла тапки в руке, осторожно ступая по теплым камням дорожки, усыпанным хвоей.

— Вот и место для пикника, — сказал Маркус, оглядевшись. — Солнце в зените, и обещанного дождя не будет. А выпивку мы купить забыли.

— Я знала, что она будет чудо как хороша. В альбоме так и написано: в глубине парка, белея алебастром, притаилась истинная жемчужина «Бриатико».

— Белея алебастром, — передразнил ее Маркус, сбрасывая рюкзак. — Я здесь вижу только дерево, изъеденное жучком, черепицу и ржавые дверные петли. Что до алебастра,