Что бывало (сборник) - Борис Житков

Но она сейчас же начинает свою работу снова, как автомат, как машина. Так три тура, больше не выдерживает публика. Истерика, крики! Детей выносят! В это время в клетку – она тут же на арене – всовывают кролика, и змея стремится туда, чтобы его проглотить. Кролика выдергивают через заднюю форточку, а дверцу захлопывают. Номер кончен. Три минуты. И это мировое дело. Афиши и буквы в два метра. С этим номером вам откроют двери лучших цирков Нью-Йорка. Париж у ваших ног, дамы! Цветы! Слава! И вы через полгода откроете кафе на Итальянском бульваре… Мирон, Мирон! – И он хлопал меня по спине.

Француз заглядывал мне в глаза и со всех сил улыбался.

– Надо подумать, – сказал я.

– О чем думать? Думайте о том, что вы будете получать за каждый вечер от меня двадцать рублей! Это будет… – И он назвал какую-то тучу франков. – А в месяц! – кричал Голуа. – В месяц, мой друг, в один месяц вы заработаете десятки тысяч франков.

Голуа стал и сделал рукой тот жест, за который ему хлопал каждый вечер весь цирк.

– Руку! – И он бравым жестом протянул мне свою руку в лайковой перчатке.

– Я подумаю, – сказал я и не торопясь поплелся в конюшню.

– Ну, что он там голосовал так? – спросил меня Осип.

Я рассказал. Осип качал головой, глядя в пол, и молчал.

– Что-то больно он старается около тебя. Сам-то с директора за номер сгребет – будьте здоровы. Долларами, каналья, гребет… А ты думал? А как же! Они все валютчики.

– Попробовать разве? – сказал я.

– Кака уж проба! – вскинулся Осип. – Уж если этот-то тебя попробует, так одного разу и хватит. И зовется удав. Удав и есть. Удавит – и край. Крык – и кишки вон.

Но я уж думал о том, что за пять раз я получу сто рублей, а через месяц я выплачу эти проклятые пятьсот рублей. Нет! Я буду посылать сто рублей жене и сто в Товарищество за растрату. Два месяца, и я свободен. Пускай тогда судят. Я не вор, не вор тогда. И я представил себе, как в банке будут удивляться: «Смотрите-ка, Никонов!» И все будут говорить: «Я всегда утверждал, что он порядочный человек. Ну, случилось, увлекся, со всяким может случиться, но не всякий же…» А дома! Вдруг сто рублей! От папы! И тут уж узнают, что и в банке получили… У меня запорхали, заметались в голове такие мысли, как цветы, и дыханье сперло.

– Осип, голубчик, – сказал я, – пусти, я попробую, ты знаешь ведь…

Осип рукой замахал:

– Да что ты! Господь с тобой, да разве я тебя держу, да что я тебе – отец иль командир какой? Только стой, стой! Меньше четвертного ни-ни! Никак! Двадцать пять за выход. И чтоб сто рублей вперед. А ну, не ровен час, с первого же разу – тьфу-тьфу! – да что случится! А за собак чтоб особо. Уж раз твое дело такое…

– Какое дело? – сказал из-за спины конюх Савелий.

– Тьфу, тебя не хватало! – Осип оттер его плечом. – Без тебя тут дело.

Я пошел к Голуа.

Голуа нетерпеливо ходил по коридору. Он бросился мне навстречу:

– Ну, ну?

– Двадцать пять рублей, – сказал я строго. – И сто вперед.

Голуа на секунду сдвинул брови, но сейчас же сделал восторженную улыбку и с размаху ударил рукой мне в ладонь:

– Моя рука. Честь, месье Мирон, это есть честь. Вуаля! А страховка? А, ха-ха-ха! – Он рассмеялся, как актер, отогнувшись назад. – Если я внесу три советских рубля в три советских кассы, то, вероятно, наш Король этого не испугается. Но вот страховка, вот! – Он вынул из кармана чистенький маузер и хлопнул по нем рукой. – Этот пистолет и мое искусство – вот страховка… Идем!

Он потащил меня в ту комнату, где был удав.

– Вот моя визитная карточка.

Он быстро вытащил из кармана серебряный карандашик и намазал посреди карточки черную точку величиной с горошину. Он ловко плюнул на стену и приклеил карточку.

– Это глаз Короля. Раз, два, три – пять шагов. Прикройте двери.

Француз, почти не целясь, выстрелил навскидку из маузера. Карточка слетела. Я поднял. Черная точка оказалась пробитой.

– Наклейте! – командовал француз. – Вуаля! Бах! Новой дырки не было на карточке. Голуа бил пуля в пулю.

– Но вы скажете, голова змеи не мешок, это не фантом из музея, голова движется. Великолепно! Бросайте карточку в воздух. Нет, выше!

Я бросил, и карточка завертелась в воздухе.

Бах! Карточка метнулась в сторону. Ясно было, что француз не промазал.

– Вы довольны? Вы поражены? Слово чести – так же будет прострелена голова Короля, если он только на секунду заставит вас почувствовать неловкость, – слово артиста. Вы можете перед каждым выходом проверять мое искусство. Для манежа я заряжаю разрывными пулями. Вы будете увереннее манипулировать кольцами Короля… Ле Руа! – обратился он к удаву. – Мы начинаем работать сегодня, после обеда. Ну!

Змею встревожили выстрелы. Она подняла голову и неподвижно глядела на меня.

Опять на меня…

Мы пошли с Осипом обедать в столовку напротив. Савелий увязался за нами. Я почти ничего не мог есть.

– Ну ничего, – говорил Осип, – оно на работу-то и легче. – И смотрел больше в свою тарелку.

Говорить при Савелии с Осипом я не мог. Савелий все заглядывал мне в лицо, и, когда мы уже кончили обед, он осклабился косорото и сказал:

– А надо, кажется, поздравить, а? С новым ангажементом?

– А что? В чем дело? – сказал Осип, будто ничего не знает.

– Как же, номер его со змеей-то. Слыхать было: француз в конторе уж договор делал. Как же-с. Пятьдесят долларов за вечер. Надо думать, тебе половина. Тоже, значит, валютчик. – Он толкнул меня локтем и подмигнул. – Не грех было бы поставить парочку. Ишь ведь, молчит!

– Брось ты, пристал к человеку, – сказал Осип. – Не то у человека в голове, а он – «парочку» ему: слюни-то распустил. Уж видно будет… – И зашагал быстрее.

Савелий будто надулся. Но мне, верно, было ни до кого. Я думал, что мне сейчас на манеж и начинать…

В цирке Голуа уже ждал меня. На манеже было много народу. Сам директор в пальто и котелке стоял, запустив обе руки в карманы. Самарио я тоже мельком заметил: он стоял в проходе и мрачно глядел, как суетился Голуа. Оркестр вполголоса наигрывал новый марш. Я его в цирке не слыхал прежде. Я потом узнал, что это был мой марш: музыка «под удава». Марш с раскатом, как сорвавшийся поток. Голуа потащил меня в уборную. Он наклеил мне черные усы, напялил какую-то безрукавку – она была мала на меня – и широкие штаны трубой, совершенно желтые.

– Это надо, надо, чтоб вы были другой с удавом, не тот, что с собаками. Кроме того, удав знает этот костюм. Главное, манипулируйте кольцами. Я вам буду показывать. Слушайтесь беспрекословно, тогда это абсолютно безопасно, как стакан кофе. Первое кольцо вы передвигаете вниз. Дайте вашу руку.

Он провел моей рукой по безрукавке вниз.

– Немного – двадцать сантиметров. Второе кольцо вы так же передвигаете вверх. Вот так. Третье опять вниз. Оно придется здесь, на плечах. Идемте. Дю кураж! Не трусить! Это ваша карьера. Идем!

Все служащие, все конюхи были на арене. Все глядели на меня серьезными, строгими глазами.

– Станьте здесь, посредине! Так! – командовал Голуа. – Ноги расставьте шире! Больше упору, ваш партнер не из легких.

Я чувствовал, что у меня чуть подрагивали колени.

– Внесите! – скомандовал Голуа.

Директор дал знак, и шестеро конюхов пошли – я знал, за клеткой. У меня колотилось сердце, и я нервно дышал. Я бы убежал с арены, если б на меня не глядели кругом люди. Бежать мне было стыдно, и я стоял, стараясь покрепче упереться в песок арены.

– Дю кураж, дю кураж, – вполголоса подговаривал Голуа.

Я видел, как шестеро конюхов внесли клетку, но я старался не глядеть. Клетку поставили против прохода.

– Маэстро! – крикнул француз.

Оркестр заиграл марш.

Голуа подошел к клетке, и я услышал, как взвизгнула дверка, когда ее поднял француз… Вся кровь у меня прилила к сердцу, и я боком глаза увидал, как удав двинулся из клетки на арену. Я боялся глядеть, я закрыл глаза, чтобы не побежать. Я слышал, как шуршит под ним песок, ближе и ближе. И вот сейчас около меня. Здесь! Я слышал шорох каждой песчинки у самых моих ног. И тут я почувствовал, как тяжело налегла змея на мою ногу. Нога дрожала. Я почувствовал, что сейчас упаду.

– Дю кураж! – крикнул Голуа, как ударил хлыстом.

Я чувствовал змею уже вокруг пояса, тяжесть тянула вниз, – я решил, что пусть конец, пусть скорей давит. Я крепче зажал глаза, стиснул зубы.

– Манипюле́! Манипюле́! – заорал француз. Он схватил мои руки – они были как плети, – зажал их в свои и стал хватать ими холодное и грузное тело.

Мне хотелось вырвать мои руки – ничего не надо, пусть давит, только скорей, скорей…

– Манипюле! Манипюле донк! – слышал я, как сквозь сон, окрики Голуа. – Третье кольцо – вниз! – Он тянул моими безжизненными руками вниз эту упругую, тяжелую трубу.

В это время забренчала клетка, и я почувствовал, что удав сильными, упругими толчками сходит.

Я открыл глаза. Первое, что я увидел, – бледное лицо Осипа там, далеко, в проходе. Голуа поддерживал меня под руку. Ноги мои подгибались, и я боялся, что если шагну, то упаду. Осип бежал ко мне по манежу. Я слышал, как хлопнула дверца клетки. Голуа улыбался.