Столыпин - Аркадий Савеличев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но когда это поляк внимал здравому смыслу…
Сбежавшие было в Париж польские диссиденты повернули обратно к Варшаве… и возвели в «генералиссимусы» – ни больше ни меньше! – мятежника Костюшку! Как же можно уступать России, да еще какому-то старому Суворову?!
А судьба Польши решалась-то именно русским оружием. Разогнав своих не слишком удачливых генералов, – не смогли, видите ли, взять арсенал и вынуждены были бежать из Варшавы, – Екатерина сказала ласково:
– Александр Васильевич, а не мешают ли нам эти шляхетские «генералиссимусы»?..
– Как велите, матушка, как велите. Наше дело солдатское, – был скромнейший ответ. – Я еще не генералиссимус, но…
– Вот именно. Льщу себя надеждой увидеть вас в сем настоящем звании.
– Надежды юношей питают и кровь девичью зажигают… Мы еще с вами, матушка, ого-го!
– Ого-го, мой Первый-Главный! Извольте подарить мне Варшаву.
– А не обидится Румянцев?..
– Ох, беда с вами! Вечно вы в ссоре, никак Европу не поделите. Ну да улажу как-нибудь. С Богом!
Хотя звание главнокомандующего носил фельдмаршал Румянцев-Задунайский – тоже один из «личных» друзей, – она без долгих слов во главе перетрусивших генералов и потерявшего голову короля Станислава-Августа поставила именно Суворова.
По примеру матушки-Екатерины Суворов тоже не стал долго рассуждать, а взял в штыки главную армию польского «генералиссимуса» Костюшко – во главе с генералом Сераковским. И поразил насмерть при монастыре Крупчице. Потом добил в окрестностях Бреста. Восемь часов бились холодным оружием! То бишь штыком!
Суворов, как всегда, писал свои донесения кратко:
«Ее Императорского Величества победоносные войска платили его, неприятеля, отчаянность… Поле покрыто убитыми телами свыше пятнадцати верст. Мы очень устали».
Как не устать, если из всей армии польского «генералиссимуса» спаслось всего пятьсот человек… Помахай-ка штыком!
Путь на восставшую Варшаву был открыт.
Но поляки собрали под Варшавой последние силы и, согнав население, грозно укрепили пригороды. Опять штурм?..
Семейное предание Столыпиных в пересказе отца гласило: Суворов подозвал своего генерал-адъютанта и ласково так спросил:
– А что, братец, Александр Алексеевич, не пора ли покончить с карманным «генералиссимусом»?
– Истинно так, пора, – по-суворовски же кратко ответствовал адъютант Столыпин.
Ну, если в бой с утра пошли адъютанты, так была же сеча!
Все польские генералы во главе с Сераковским были взяты в плен. А около пяти часов вечера возвратился адъютант Столыпин с отрядом русских солдат, которые несли полумертвого человека: то был «генералиссимус» Костюшко. Кровь покрывала его тело и голову, лицо было бледно-синее…
Но королю, запутавшемуся в интригах со своими якобинцами, очень не хотелось уезжать из Варшавы. Однако ж надо. Как и шляхетскому сейму, который никак не мог утвердить присоединение Варшавы к России. Ай-яй-яй, фанаберия побежденных! Пред толпами голодных, одичавших горожан?.. Тогда извольте, шановные панове, в новую столицу! Чем Гродно не столичный город? Там выстроен прекрасный новый королевский дворец, который король, в уважение к традициям, назвал замком. Хватит места и болтливому сейму, и самому королю.
Король отвечал Суворову, что ему не с чем выехать в Гродно, не с чем оставить в Варшаве и своих родных. Давно уже все разорено, и нет никаких доходов. Жить приходится в долг…
Ай да король!
Но корни мятежа не стоило оставлять в Варшаве. Пускай-ка шляхетский сейм во главе со своим запутавшимся королем посидит в тылу русской армии! Да, да, в Гродно.
Снисходя к королевской чести, Суворов заверил, что там приготовят все, что нужно по званию. Деньги обещала матушка-государыня. А честь королевскую будет блюсти его личный адъютант.
8 января 1795 года Станислав-Август простился с Суворовым, который весьма обласкал его на дорогу, и под охраной адъютанта Столыпина отбыл в Гродно.
Как оказалось, в последнее пристанище польских королей…
Польшу ожидали третий, окончательный, раздел… и полная утрата своей независимости… Уже без короля она вошла в состав Российской империи.
Бывшему королю оставалось доживать свои дни в роскошном гродненском дворце как простому смертному и оплакивать вскоре последовавшую смерть мудрой благодетельницы Екатерины, не зря же прозванной Великой…
Но даже она, Великая, звание генералиссимуса Суворову дать не успела. Это сделал уже ее сын, Павел…
V
Сейчас правнук суворовского адъютанта ходил по пустым залам дворца и слушал шорохи, исходившие из столетнего паркета. Он не падал ниц перед историей – будь то Литва, Польша, сегодняшняя Белоруссия или история всего рода, – но что-то же заставляло его и ночью подниматься с постели. Не только думы о семье, которая оставалась на водах, – было и нечто иное. Будто кто из дальних веков звал его к себе. Он запалил в три огня подсвечник, усмехнувшись: «Пора уж думать об электричестве!» Но и надсмешка над своей домашней неустроенностью не отвлекла от впечатлений первых дней. Смута душевная!
Город Гродно стоял на той же реке, что и Ковно, но был совершенно другой; там сквозь все наслоения времен все-таки литовское выпирало, а здесь – польское. Белорусского и не чувствовалось. За эти дни с визитами перебывали все более или менее приметные горожане, да и уезды ломились в двери. И не только дворяне – всякий прилично одетый люд. Но почему-то каждый силился затвердить свою связь с Польшей. Не король же, давно почивший в Бозе, к тому подталкивал – королей в этих краях не особенно почитали; нет, некая шляхетская гордыня проступала сквозь любую одежку. Будь то вицмундир, сюртук или кунтуш. Не бог весть какой орден Станислава – самый распространенный в империи и учрежденный-то в утешение полякам, но если он являлся на служивой груди, так уж являлся! Во всем блеске хозяйских глаз. И сквозь хороший русский ли, немецкий ли язык – обязательно прорывалось это: «Пше прашем пана!» Он удивлялся: с чего директору гимназии столь назойливо подчеркивать, что учился в Варшаве? Не Петербург же. Директору не так давно возникшего театра – что начинал в Кракове? Опять – не Москва же. Почтмейстеру – даже почтмейстеру – выхваляться своими родственниками в недалеком Белостоке? Это даже не Гродно. Право, губернатор, залетевший сюда из глубин России, становился белорусским националистом!
Может, это не так и плохо?
Столкнувшись и раз, и другой с простыми людьми, – ведь не на небесах же жил губернатор, путаясь в понятиях их «ридной мовы», он решил залучить к себе местного наставника. Собственно, на первых порах так же поступал и в Ковно; это не вызвало там ни удивления, ни осложнений. Мог с любым литовцем изъясниться. Здесь же, когда пригласил к себе директора гимназии, пустяковая просьба вызвала шок. Досточтимый Стэфан Заборовский в замешательстве так терзал своего Станислава, что грозил и вицмундир вместе с орденом порвать. Не сразу в слова свое удивление связал:
– Пше прашем пана губернатора – зачем это ему нужно, при знании польского, немецкого, французского?..
– Господин Заборовский – мне нужно объясняться с людьми.
– Люди или людцы?.. Одни знают польский и соседний немецкий, даже более далекий французский, другим – только с коровами изъясняться! Не может же пан губернатор…
– Может! – пришлось остановить велеречивого поляка – с русским орденом на русском вицмундире.
Дружелюбно угостив чайком, отпустил ни с чем.
Вот после того и занесли его ноги в Воскресенский православный храм – не самый лучший на фоне высоко вздымавшихся костелов. Просто самый близкий ко дворцу.
Батюшка Петракей – пожалуй, это было местное прозвище, а не рукоположенное имя, – был отменно стар, покорен и уже плохо понимал суть дела. Не то что ксендзы, молодым и фанаберистым цугом приходившие на аудиенцию!
Видать, и попивал грешный Петракей, но сквозь затененный ум все ж пробилось здравое понятие:
– Поучиться, ваше сиятельство?.. Оно бы можно, да мужиков нетути. По молодости я в Смоленске служил, так разве…
– Местных, отец. Кто говорит на этой самой… мове!..
– Мова, ваше сиятельство?.. Есть вельми добрая, но она бабской сути.
– Женской, отец, да?
– Да, ваше сиятельство. Эта суть с востока к нам приехала, из Минска. Тщатся наши православные открыть при гимназии класс этой самой «беларусской мовы». Да разве возможно? Стэфан Заборовский и на порог ее не пускает.
Истинно так, разговорился отец Петракей, особенно после того, как губернатор попросил его освятить дворец Понятовского. С ним-то и вошла эта «бабская суть». Ага, та самая, что хлеб-соль подносила! Губернатор встретил ее как старую знакомую. Лет восемнадцати, от силы двадцати. Больше и плат приспущенный не давал.
– Если не запамятовал, Алеся? Не смущайтесь, целоваться не будем! Учительница?
Она еще больше потупилась, но потом все же ответила:
