Княжий пир - Юрий Никитин

Он шагнул через дым и гарь, глаза сразу защипало, ухватил Людоту за плечо:

– Слава тебе, великий!.. Готов меч?

Людота, не слушая и не замечая князя, поднял молот снова, ударил, и Владимир со страхом и недоумением увидел, что лезвие вроде бы стало чуть хуже…

– Людота! – закричал он ему в ухо. – Людота!.. Это я, князь! Ты слышишь?.. Эй, люди! Все сюда!

Старого кузнеца подхватили на руки, вынесли на свежий воздух. Владимир высвободил чудесный меч. Во дворе Людоту облили водой из колодца, старый кузнец слегка вздрогнул, но рука еще поднималась, будто все еще держал молот. Вылили еще пару ведер, он задрожал от холода, веки затрепетали. Уже осмысленными глазами пробежал по лицам:

– Что?.. Где это я?.. А вы кто?

Владимир проговорил настойчиво:

– Людота, ты не помнишь? Ты ковал этот меч.

Старый кузнец с недоумением уставился на чудесное оружие. Глаза его заблестели восторгом, но брови сдвинулись к переносице.

– Я?.. Я сковал это чудо?.. Ничего не помню.

Среди потрясенных дружинников пошел почтительный говор. В коваля вселился кто-то из богов, видел его глазами и работал его руками. Ковал княжеский меч не сам Людота, а бог… Или же сам Людота становился богом. Волхвы глаголют, что любой человек, даже самый мелкий и слабый, в какие-то мгновения жизни становится равен богам, а то и выше. Надо только не проглядеть те моменты…

Помощники кузнеца спешно привели молодого здорового раба, бросили на землю. Тот стиснул зубы, не издал ни звука, когда все еще багровый кончик лезвия коснулся его шеи. Людота нажал сильнее, кожа зашипела. Сгорая, взвился дымок, а раскаленное лезвие с легким шипением вошло в тело. Раб сжимал челюсти, побелел. Полоса меча вошла в молодое тело на всю длину, и лишь тогда раб издал легкий стон, дернулся, рот раскрылся чуть, оттуда потекла темно-багровая струйка, словно уже успела вобрать в себя часть небесного железа.

Людота подержал за рукоять, железо пьет молодую кровь, обретает крепость и стойкость при ударе, чтобы не разлетелось как ледяшка, чтоб гнулось, но не ломалось, чтобы, однажды заточенное, сохранило остроту даже после лютой битвы!

– До захода солнца, – определил он. – Потом… оружейникам.

Возле Владимира уже суетились, потеряв степенность, старшина оружейников Острозуб и его лучший подмастерье Гаргак. Глаза их не отрывались от торчащей рукояти, пальцы Острозуба хищно сжимались, словно уже вытаскивал, торопливо очищал от засохшей крови, затачивал, ладил защитный крыж на рукояти, даже оправу для каменьев, буде князь изволит с драгоценностями…

– Спасибо, Людота, – сказал Владимир, – если что будет нужно, только скажи слово.

Людота вздрогнул, глядя на меч:

– Хорошо, что ты не вошел раньше…

– А что случилось бы?

Людота зябко повел плечами:

– Я сковал слишком… меч. Он рассекал бы любые доспехи, как лист капусты, отбивал молнии, летящие стрелы! А если бы кто сумел выбить из твоей руки, сам бы мигом прыгал в твою ладонь. С таким мечом можно хоть против Змея, хоть против колдунов, да что там колдунов – можно супротив самого неба! И тогда я, услышав чей-то настойчивый глас, начал делать его проще… Теперь уж не настолько молниеносен, даже стрелы сам не отобьет…

Челюсти Владимира стиснулись так, что слились в одно целое. Претич, дурак, уговаривал подождать еще…

– И все-таки это необыкновенный меч, – прошептал он. – Я чую в нем силу…

– Необыкновенный, – согласился Людота. Глаза его на изнуренном лице вспыхнули гордостью. – Я все-таки сумел…

– Я чую, – сказал Владимир. – Но как жаль, что ты не остановился… Меч был бы лучше.

– Нужно делать не как лучше, а как положено, – строго ответил старый кузнец.

…Еще три дня умельцы украшали рукоять меча золотом, крепили драгоценные каменья, другие спешно делали подобающие ножны. Владимир предпочитал мечи без всяких украшений, настоящие боевые, как и все в быту, но Белоян предостерег, что он пока не столь великий и грозный властитель, как его пращур Аттила, который пил вино из простой деревянной чаши, в то время как все остальные ели и пили на злате, или как другой пращур по имени Вандал, что всю жизнь спал на деревянном ложе, подложив под голову седло, как пращур Славен, который всегда выходил на поле боя в одежде простого воина и становился в первый ряд пешим…

– Народ должон видеть, – проговорил он наставительно, – что ты князь. Богатый! Потому и вешай на себя побольше злата, драгоценных каменьев. И одежка чтоб в золоте блистала, аки у павлина!.. Вон как церковники делают, а? Ихние попы как копны сена, столько на них золоченых риз, а цепи и золотые кресты весом по пуду, и каменья, и на голове хрен знает что, зато богатое… чтоб, значит, наш лапотник раскрыл варежку от восторга и сказал соседу: да, ихние волхвы вон какие богатые! Куда нашему, что в простой холстине и в будни, и в праздники. Значит, их вера сильнее…

Владимир поморщился:

– Яркой одежкой можно только дурака обмануть.

Белоян ахнул:

– А из кого народ? Это и хорошо. Представь себе, если бы умников было чересчур много!.. Тут бы такие кровавые свары начались… Так что меч должон быть богатым. Тем более что меч – символ. Как оружие, честно говоря, меч всегда уступает как топору, так и сабле. Да всему уступает! Но он пришел из давних времен, когда ничего лучше делать не умели. Так что меч – прежде всего символ власти. Княжеской ли, царской, императорской. Потому укрась его драгоценными каменьями так, чтобы простой люд с восторгом рассказывал тем, кто тебя не зрел с таким мечом.

– Ладно, – сказал Владимир, сдаваясь. – Только меч в бою все равно меч. Конечно, супротив закованного в латы лучше боевой топор, а против юркого печенега надо выходить с саблей, но меч все равно люблю… Не знаю почему, но люблю. У меня по всему телу пробегает радостная дрожь, когда пальцы лишь коснутся рукояти. А беру в обе руки, сразу в тело вливается мощь богов… или бесов, как ни назови, но куда и усталость девается, тревоги, заботы… Я снова прыгаю с драккаров на плоский берег норманнский, врываюсь в горящие города, дерусь с мидийскими магами, сражаюсь на ступенях императорского дворца… Никакой тебе нынешней головной боли с дрягвой, древлянами, вятичами!

Завидя князя на крыльце, челядинцы задвигались шибче, засуетились, изображая тяжкую работу. Даже свиньи у длинного корыта зачмокали болтушку старательнее, а петух на воротах прокричал бодро, выгнув грудь колесом, как Претич на воинских учениях.

Белоян хохотнул, ибо с заднего двора тут же явился Претич, вдогонку крикнули что-то от замученных дружинников, послышались тяжелые звуки, словно на землю бросали мешки с глиной.