Джузеппе Бальзамо (Записки врача) - Александр Дюма

В эту минуту главный хирург начал ощупывать больное бедро и показывать ученикам, как далеко зашла болезнь.

Молодой человек, приподнявшийся было на своем ложе и задрожавший в руках санитаров, подчинился приказанию Бальзамо: его голова повисла, глаза закрылись.

— Ему плохо, — сказал Марат.

— Нет.

— Разве вы не видите, что он потерял сознание?

— Нет, он спит.

— Как спит?

— Да, спит.

Все обернулись и посмотрели на странного доктора, которого они приняли за сумасшедшего.

Недоверчивая улыбка заиграла на губах Марата.

— Скажите, во время обморока люди имеют обыкновение разговаривать? — спросил Бальзамо.

— Нет.

— В таком случае спросите его о чем-нибудь, и он вам ответит.

— Молодой человек! — крикнул Марат.

— Незачем кричать так громко, — сказал Бальзамо, — говорите как обычно.

— Расскажите о том, что с вами.

— Мне приказали спать, и я сплю, — отвечал больной.

Его голос был совершенно спокоен и не похож на тот, который все слышали несколько минут назад.

Присутствующие переглянулись.

— А теперь развяжите его, — попросил Бальзамо.

— Это невозможно, — возразил главный хирург. — Одно-единственное движение, и операция будет сорвана.

— Он не будет двигаться.

— Кто мне это может обещать?

— Я и он сам. Спросите его сами!

— Можно вас развязать, друг мой?

— Можно.

— Вы обещаете не шевелиться?

— Обещаю, если вы мне это прикажете.

— Приказываю.

— Признаться, вы говорите так уверенно, что мне очень хочется попробовать.

— Попробуйте и ничего не бойтесь.

— Развяжите его, — приказал хирург.

Служители повиновались.

Бальзамо перешел к изголовью больного.

— Теперь не двигайтесь, пока я не прикажу.

Статуя на надгробии не могла бы лежать неподвижнее, нежели больной, застывший после этого приказания.

— Можете оперировать, — предложил Бальзамо, — больной готов.

Хирург взялся за скальпель, но в решительную минуту заколебался.

— Режьте, сударь, режьте, говорю вам! — произнес Бальзамо голосом вдохновенного пророка.

Поддавшись, как Марат, как больной, как все бывшие в операционной, его силе, хирург поднес сталь к плоти.

Плоть затрещала, однако у больного не вырвалось ни единого вздоха, он не шевельнулся.

— Откуда вы родом? — спросил Бальзамо.

— Я бретонец, — с улыбкой отвечал больной.

— Вы любите родину?

— Да, у нас так красиво!

Хирург в это время делал круговые надрезы, с помощью которых при ампутации обнажают кость.

— Давно вы покинули родину? — продолжал Бальзамо.

— Десяти лет.

Покончив с надрезами, хирург взялся за пилу.

— Друг мой, — сказал Бальзамо, — спойте мне песню, которую поют по вечерам солевары Батса, возвращаясь после работы. Я помню только первую строчку:

От пены влажный берег мой морской…

Пила врезалась в кость.

Однако больной с улыбкой выслушал просьбу Бальзамо и запел медленно, с воодушевлением, как влюбленный или поэт:

От пены влажный берег мой морскойИ синева озер с их гладью тихой,Очаг мой дымный, дом родимый мойИ поле с медоносною гречихой.

Отец мой старый, верная жена,Мои столь дорогие сердцу дети.Клен, под которым мать погребена,И у двора развешенные сети, —

Привет вам! Наступает день и час,Когда, вернувшись, вас увижу вновь я.Окончены труды. Ждет праздник нас,Чтобы разлуку возместить любовью.[27]

Нога упала на кровать, а больной еще продолжал петь.

CVI

ДУША И ТЕЛО

Все с удивлением смотрели на больного и с восхищением — на целителя.

Многие подумали, что оба они просто сошли с ума.

Марат сказал об этом на ухо Бальзамо.

— Ужас заставил малого потерять голову, — прошептал Марат, — вот почему он не чувствует боли.

— Я так не думаю, — возразил Бальзамо, — и я далек от мысли, что он потерял сознание. В этом я просто уверен, и если я его спрошу, то он нам скажет, должен ли он умереть. Если же ему суждено жить, он ответит, сколько времени займет выздоровление.

Марат был близок к тому, чтобы разделить общее мнение, то есть поверить: Бальзамо безумен так же, как и больной.

В это время хирург торопливо ушивал артерии, из которых хлестала кровь.

Бальзамо вынул из кармана флакон, смочил корпию содержавшейся в нем жидкостью и попросил главного хирурга приложить корпию к ране.

Тот повиновался не без некоторого любопытства.

Это был один из самых прославленных докторов того времени, человек, по-настоящему влюбленный в науку, не обходивший стороной никаких ее тайн, лишь бы облегчить больному страдания.

Он приложил тампон к артерии: кровь вспенилась и начала вытекать из раны по капле.

С этой минуты хирургу стало значительно легче шить артерию.

На этот раз Бальзамо покорил всех, каждый расспрашивал его, где он изучал медицину и к какой школе принадлежит.

— Я немецкий врач гёттингенской школы, — отвечал он, — я сделал открытие, которому вы являетесь свидетелями. Впрочем, мне бы хотелось, дорогие собратья, чтобы это открытие оставалось в тайне, потому что я очень боюсь костра, а парижский парламент не откажется еще раз собраться ради удовольствия приговорить колдуна к сожжению.

Главный хирург задумался.

Марат тоже напряженно думал.

Он первый вышел из этого состояния.

— Вы недавно утверждали, что если вы станете расспрашивать этого человека о результатах операции, то он уверенно вам ответит, словно этот результат не является пока тайной.

— Я утверждаю это по-прежнему, — сказал Бальзамо.

— Ну что ж, посмотрим!

— Как зовут этого несчастного?

— Гавар, — ответил Марат.

Бальзамо повернулся к больному, на губах которого еще дрожали последние ноты жалобного припева.

— Ну, дружок, что вы можете сказать о состоянии бедняги Гавара? — спросил у него Бальзамо.

— Вы спрашиваете, что предвещает его состояние? — переспросил больной. — Подождите, я должен вернуться из Бретани, где только что был, к нему в Отель-Дьё.

— Да, да, войдите в больницу, взгляните на него и скажите мне про него всю правду.

— Он болен, очень болен: ему отрезали ногу.

— Неужели? — переспросил Бальзамо.

— Да.