Кости холмов. Империя серебра - Конн Иггульден

власть над ней, по сути, безгранична. Не поворачивая головы, Сорхатани смотрела на человека, которого выхаживала, вытаскивая из его приступов и темноты такой вязкой, что казалось, он погрязнет там безвозвратно. Жизнь его хрупка, как фарфор, но тем не менее он правитель, а его слово – железо.

Чувствовалось, что хан теряет терпение. На его шее нервно пульсировала жилка, и Сорхатани неотрывно смотрела на нее, подыскивая слова.

– Своим предложением ты делаешь мне большую честь, Угэдэй. Твой сын и наследник…

– Так ты согласна? – отрывисто спросил он и, уже заранее зная ответ, раздраженно мотнул головой.

– Нет, – мягко ответила Сорхатани. – Я все еще горюю по Толую. И снова замуж я не выйду, мой хан. Жизнь для меня теперь – это мои сыновья. Большего я просто не хочу.

Угэдэй нахмурился, и между ними повисла тишина. Сорхатани боялась, что он велит ей подчиниться. И тогда ничего другого ей не останется. Противиться – значит рисковать будущим. Будущим ее сыновей, которых лишат титулов и властных полномочий прежде, чем они смогут ими воспользоваться. А ведь это она мыла хана, когда он, сам того не ведая, ходил под себя. Кормила его из рук, когда он, стеная, просил покинуть его наедине со смертью. И все-таки он остается сыном своего отца. Что для него судьба одной женщины, чьей-то там вдовы? Да ничего. И что он скажет, неизвестно. Сорхатани молча ждала со склоненной головой, и между ними гулял ветер.

Прошла, казалось, целая вечность, но хан наконец кивнул:

– Хорошо, Сорхатани. Дарую тебе свободу, коли таково твое желание. И послушания от тебя требовать не буду. Гуюку я ничего не говорил. Знает только Дорегене и лишь о том, что у меня были такие мысли.

Сорхатани ощутила облегчение, такое неимоверное, что она безотчетно простерлась на траве у ног хана.

– Да поднимись ты, – грустно усмехнулся он. – Тоже мне, покорная рабыня. Можно подумать, я тебя не знаю.

Глава 24

Хачиун умер в горах, на границе снегов, где на погребальные церемонии не было ни времени, ни сил. Плоть военачальника разбухла от ядовитых газов из-за нагноения ноги. Последние дни прошли в забытье и нестерпимом жаре. Он хрипло, с трудом дышал, а руки и лицо покрылись пятнами. Уходил он тяжело.

А через несколько дней ударили морозы с воющими в горах метелями. В слепом белесом небе клубилась мутная пурга, и довольно скоро узкие проходы на равнины, разведанные Гуюком, оказались завалены тяжелым снегом. Единственным плюсом похолодания было то, что оно не давало разлагаться трупам. Тело Хачиуна Субудай велел зашить в ткань и привязать к повозке. Брат Чингисхана пожелал, чтобы его после смерти предали огню, а не бросили на съедение хищным зверям и птицам. Все более распространенным у монголов становился цзиньский обычай погребального сожжения. Для тех в народе, кто принял христианство, даже рыли могилы, хотя в землю усопшие все же предпочитали уходить с сердцем врага в руках или со слугами для новой жизни. Ни Субудай, ни Угэдэй подобных обычаев не запрещали. Люди сами решали, к традициям какой веры прибегнуть; главное, чтобы не во вред соплеменникам.

Карпаты представляли собой не одну вершину, а десятки лощин и хребтов, которые необходимо было преодолеть. Поначалу навстречу не попадалось никого, кроме горных птиц, а затем на высоте, где уже начинает кружиться голова и саднит легкие, монголы наткнулись на замерзшее тело – как вскоре выяснилось, всего лишь первое по счету. Оно лежало отдельно, с руками и лицом, иссушенными ветром до черноты, напоминая головешку. Труп был запорошен снегом. Один из тысячников дал своим воинам задание раскопать похожие бугорки по соседству. Там тоже обнаружились тела. Лица были как тюркские, так и славянские, многие с бородой. Мужчины лежали с женщинами, а между ними были втиснуты такие же замерзшие дети. На высоте они сохранились. Тела были иссохшие, а плоть навсегда обратилась в камень.

Их насчитали целые сотни. Оставалось лишь гадать, кто это такие и что заставило их добровольно избрать смерть в горах. Судя по всему, эти люди были не старыми, хотя кто его знает… Может, они пролежали здесь уже целые века или, наоборот, умерли от голода за месяц-другой до того, как сюда добрались воины-монголы.

Зимние ветры и снега словно распахнули двери в новый мир. Первый же снегопад засыпал звериные тропы, а вскоре начали расти сугробы, которые приходилось разгребать для каждого нового шага. От беды спасали лишь цепочки разведчиков на перевалах вкупе с многочисленностью и дисциплиной самих туменов. Тех, кто впереди прокладывал путь лопатами и руками, Субудай менял местами с теми, кто шел в задних рядах. Люди и повозки тянулись по широкой колее из бурой слякоти, протоптанной десятками тысяч ног и копыт. Остановить продвижение монголов снег не мог: они зашли уже слишком далеко.

С наступлением настоящих холодов раненые и слабые начали умирать. Тумены проходили мимо все большего числа сидящих на обочине фигур с поникшими головами. За годы вне родных земель на чужбине родились дети. Их маленькие тела замерзали быстро, и ветер ерошил их волосы. Мертвых навсегда оставляли в снегах. На пищу живым шли лишь палые лошади, тощие от измождения. И все это время тумены безостановочно двигались вперед, пока вдали не увидели перед собой равнины, означавшие конец мытарствам в снежном плену. Переход через горы занял на два с лишним месяца больше, чем планировал Субудай.

По другую сторону Карпатских гор тумены собрались, чтобы проводить своего военачальника, одного из основателей монгольской державы. В мрачном молчании сидели не понимающие происходящего воины-инородцы, глядя и слушая, как поют монгольские