Русь и Орда - Михаил Каратеев

— Погоди. О самом важном у нас еще не говорено: веры-то ты и доселева басурманской. Заметила я, что в келию мою вошедши, не помолился ты на святые образа, да и Аллаха в беседе нашей не раз помянул. Так не гоже. Коли воротился ты навечно в землю отцов своих, надобно тебе и веру истинную принять.

— Я хочу это сделать и к тому давно был готов, — ответил Карач-мурза. — Но вот князь Витовт, когда был я у него в Вильне, мне совет дал креститься у попов-католиков. Они тоже Христа чтут Богом, и в чем тут разница я, по правде, не знаю…

— В чем разница! — горячо перебила Ирина. — Коли говорить о вере и об обрядах, то разницы особой будто и нет, но не в этом суть. Русь испокон веков держится на своем православии, а католики — наши извечные враги. Почему так, не знаю. Может, потому, что вера наша тихая и благостная, мы ее силою никому не навязываем, а католику жизнь не мила, доколе он всех не заставил по-своему верить и молиться. И во имя Христа, который заповедывал нам любовь и кротость, льют они реки крови. Нешто не знаешь, что было не столь давно в Прусской земле и на Жмуди?

— Так ведь то немцы.

— А немцы не католики? Ляхи, правда, такого не делают, но не сам ли ты сказывал ныне, как обижают они православных людей в Литовских землях? Неужто хочешь стать им пособником?

— Я и в мыслях того не имел. Думал — одинаковые христиане и те, и эти, только лишь имамы у них разные…

— Имамы? А это кто же еще такие?

— Прости, сестра. Имамы — это у мусульман. Я хотел сказать — главные попы, митрополиты, что ли. Ну и вот, поелику князь Витовт сказал, что инако король Владислав не вернет мне Карачевский стол…

— Ну вот видишь! — снова перебила Ирина. — О том я тебе и толкую: всегда у них понуждение, не то, так иное. Либо купить человека в свою веру хотят. Ты, может, не слыхал о том, что сей король Владислав-Ягайло со своей молодой женой, королевой Ядвигой, невдолге после венца объезжали литовские земли, а за ними ехали польские попы, и шел обоз с одеждой. И по деревням и селам бирючи кричали: кто перейдет в католическую веру, тому дадут новые порты и рубаху! Это, вестимо, смердам, а тем, кто повыше, — отрез сукна давали, кафтан либо шубу [539]. Ну а ты еще повыше — тебя княжением норовят купить. Но по мне лучше чистую совесть и веру отцов сохранить, нежели называться князем и, сидя в том развалившемся Карачеве, быть прикащиком чужого короля! И заметь: даже Хотет вере своей изменить не схотел. Ужели ты хуже его?

— Может быть, и хуже, потому что я своей мусульманской вере изменяю, — улыбнулся Карач-мурза. — Но не будем больше говорить об этом: я все понял и приму православную веру.

— На том да благословит тебя Христос! А когда окрестишься?

— Не знаю, сестра. Вот, когда поеду в Карачев…

— А чем тебе Елец плох?

— Елец?

— Ну да. Тут мы тебя, не мешкая, и окрестим.

— А разве можно так, сразу?

— Коли еще на день тут останешься, можно. Вестимо, надо бы тебя к тому получше наставить, да верю, что для такого случая Господь мой спех простит, ибо боюсь: уедешь ты и опять тебя кто-либо учнет с толку сбивать.

— Нет, сестра, больше меня никто не собьет. Однако и впрямь откладывать дело нет нужды, да и любо мне будет, что не кто иной, а ты сама меня в веру отцов введешь.

— Ну, введу-то не я, а крестной матерью твоей буду, это для меня великая радость. И отца достойного найдем. Хочешь князя нашего, Василея Федоровича? — спросила Ирина, немного подумав. — Он человек добрый и уже в летах.

— Не надо князя, — сказал Карач-мурза. — Пусть лучше будет совсем не знатный человек, старик какой-нибудь.

— И правда, так лучше, — понимающе взглянув на него, промолвила Ирина, — будто сам народ русский станет твоим восприемником. Есть у нас такой старый дед, за бортями [540] монастырскими смотрит, тут же и живет под стеной обители. Сейчас пошлю за ним и за отцом Герасимом, что у нас требы справляет. Крестик крестильный тоже тебе найду.

— Не надо, сестра, — сказал Карач-мурза. С этими словами он расстегнул ворот кафтана и, сняв с шеи золотую цепочку, на которой висели две кожаные ладанки, начал распарывать одну из них. В ней оказался зашитым золотой крестик.

— Узнаешь? — спросил он, протягивая его Ирине.

— Мой крестик! — воскликнула она. — Неужто всю жизнь на себе носил?

— С того самого дня, как получил.

— А почто его в кожу зашил?

— Как бы я, мусульманин, носил его открыто?

— И то правда. А в другой ладанке что?

— Молитва из Корана.

— Сжечь ее теперь надобно.

— Думаю, нехорошо это будет, — помолчав, промолвил Карач-мурза. — В ней нет ничего худого, это святые слова, с которыми и христианин мог бы обратиться к Богу. Лучше я ее закопаю где-нибудь в лесу.

— Ну что ж, закопай, — согласилась Ирина. — А вот погляди на это, — добавила она, доставая из ларца, стоявшего под божницей, золотой перстень с голубым бриллиантом. — Тоже с той самой поры с ним не расставалась. Носить его на пальце мне, по иночеству моему, ныне не подобает, так я его в божнице храню.

Вскоре пришел отец Герасим и после короткого совещания с игуменьей попросил Карач-мурзу последовать с ним в церковный притвор для наставления в основах православной веры.

Они уже переступили порог кельи, и Ирина готовилась затворить за ними дверь, когда Карач-мурза, вспомнив что-то, внезапно остановился.

— А не можно, сестра, вместе со мною еще одного окрестить? — спросил он.

— Кого это? — удивилась Ирина.

— Нукера моего, Нуха. А то как завтра домой поеду с поганым басурманом? — добавил он, стараясь под шуткой скрыть овладевшее им волнение.

— Коли так, окрестим и его, — улыбнувшись ответила Ирина. — Зови сюда своего басурмана.

Выйдя за ограду монастыря, где под деревьями ожидал его Нух с лошадьми, Карач-мурза сказал:

— Нух! Сегодня мы назад не поедем. Ныне я принимаю христианскую веру.

— Да будет благословенно имя Аллаха! — ответил нукер. — Значит, такова Его святая воля, оглан.

— Тебе тоже следует это сделать.

— Ты мой начальник и мудрый человек, оглан. И если ты принимаешь христианскую веру и говоришь, что мне тоже нужно принять ее, я готов, пресветлый оглан, ибо знаю, что ты не пожелаешь зла ни себе, ни мне.

— Тогда иди за мной!

Беседа отца Герасима с новообращаемыми длилась почти до полуночи. За этим последовал чин отречения их от Ислама, а после исповедь. Остаток ночи они провели в уединении и молитве, а наутро были крещены, причем Карач-мурза получил имя Ивана, а Нух — Наума. Затем оба прослушали литургию и были допущены к таинству причастия.

После скромной трапезы, которую игуменья предложила всем участникам этого события, Иван Васильевич сделал щедрое пожертвование на монастырь, оставил сестре несколько золотых, чтобы потом, как бы от себя, дала их старику крестному, и, простившись со всеми, под вечер пустился в обратный путь.

Глава 5

«И рече те татарове тако: не срам бо есть нам покорится, пишут бо наши книги и христиански яко же в грядущие лета соединятся тут все языци и будут во единой хрестьянской вере под русскою державою».

Казанский летописец

Четыре месяца спустя на Неручь пришел из Орды громадный обоз, с которым прибыли Хатедже и Абисан-мурза, а с ними около пятисот семей ордынцев, среди которых оказалось немало полурусских, рожденных от пленных матерей. Были и чисто русские по крови, которые лишь родились в Орде. Среди таковых находился и старый Ильяс, много лет прослуживший у Карач-мурзы нукером, давно женившийся на татарке и теперь выехавший на Русь вместе с четырьмя сыновьями, из которых трое были уже семейными, и с тринадцатилетней дочерью. Были среди приехавших и внук темника Кинбая — Якуб, сын Рагима, дед и отец которого давно полегли в битвах, а сам он успел дослужиться до сотника. Всего прибыло, считая женщин и детей, около двух тысяч человек, со всем своим скарбом и скотом. Пустынные берега Неручи сразу приняли другой вид и наполнились шумной жизнью.

Всем приехавшим, за исключением трех десятков слуг и сотни нукеров, которых Карач-мурза предполагал поместить в своей усадьбе, он отвел южную, безлесную часть своего поместья, ближе к истокам реки, где были превосходные пастбища. Природным кочевникам не понадобилось много времени на то, чтобы тут обосноваться: не прошло и недели, как жизнь их вполне наладилась и приняла привычные формы.

Поля покрылись отарами овец и косяками лошадей, к небу потянулись дымки костров, а берега реки, опушки рощ и прогалины запестрели разноцветными шатрами и кибитками. Лишь много позже, — по мере выявления преимуществ оседлой жизни и русского крестьянского уклада, — эти привычные жилища татар постепенно начали уступать место рубленным деревянным избам.