Любимый (м)учитель (СИ) - Левина Ксюша

— А почему я должна оправдываться? — тихо ответила Вероника, вжимая голову в подушку, чтобы оказаться как можно… дальше?

Чтобы не чувствовать его запаха так ярко, так остро не ощущать тепло, хотя он весь сейчас на ней, как тут не ощущать что-то? Глупо… Как же глупо всё что происходит. Как же он жесток и отвратителен в своих подозрениях, как низко выводить из себя вот таким образом.

— Зачем с Ивановой дралась? — его голос касался ключиц, его голос касался шеи, и кажется что это даже не дыхание, это сами звуковые волны. Они врезались под кожу, проникали прямо внутрь, щекотали.

— Что? Так жалко Иванову? Ну ей тоже неслабо дост…

Вероника не успела договорить фразу до конца, потому что Егор её останавил. Его губы очень мягкие и медленные, он будто хотел быть ужасно осторожным, чувствовал каждую морщинку, мог в точности сказать где рубец от удара. Он был невероятно нежен и даже его язык не тревожил её, не нервировал. Впервые у неё действительно было время привыкнуть к нему, а не спешно подстроиться.

Она не дышала от этой нежности, ей было невероятно хорошо и уютно. Под спиной не лавочка и не стена кафешки, а кровать, нагретая телом простынь, не нужно ничего бояться, не нужно торопиться, а Егор Иванович не пьян. Он зол, да, но трезв и чётко понимает, что перед ним его ненавистная студентка, “звезда” которую проще убить, чем чему-то научить.

Когда его рука нервно, но очень осторожно ккоснулась её плеча, прониклапод спину, сжала тонкую ткань майки, Веронике не стало страшно, потому что губы оставались неизменно осторожны. Это так сладко, медово, что хочется вечность не заходить дальше, а растворяться в происходящем, и когда поцелуй закончился на тягучей приторной ноте — она застонала. От разочарования и мгновенного приступа лихорадки, стало холодно и пусто.

— Дура, Соболева, — прошептал Егор, осматривая её лицо, будто врач перед перевязкой. — Дура… слабоумная, отважная дура. Больно?

Он склонился и поцеловал её висок, совсем рядом с раной, а потом на него подул.

— Больно, — честно ответила Роня, подставляя его губам лоб, щёку, подбородок. И он послушно целовал.

— Соболева?

— Что?

— Ты мне сообщение писала? Только честно.

— Нет.

— Отлично. Отлично… — дважды кивнул он, снова прижавшись к её губам. — Целоваться больно?

— Не знаю, не пробовала. А мы будем?

— Ещё как. Иначе зачем ты тут спишь? — он просто недоумевал, глядя на Веронику, или хорошо изображал недоумение.

— Имейте ввиду! — строго начала она. — Я не хочу от вас…

— Чего не хочешь? Ребёнка? Взаимности? Денег? Зачётов? А я тебе что-то обещаю? Замолчи уже, и получай удовольствие, как взрослый человек. Если есть вопросы — задай их сразу. Я сейчас хочу с тобой целоваться, обниматься, радоваться, что ты не подохла под лавочкой и всё такое. Есть вопросы?

Вероника будто взглянула в лицо своим страхам в этот момент. Он тут… рядом и хочет целоваться.

И если бы могла отказать — наверное бы отказала. Но даже много позже, когда поняла что значили его слова, твердила себе, что всё-равно бы осталась, чтобы заново ту ночь пережить.

Он хотел целоваться. Обниматься. Радоваться.

Она тоже



Примечание:

*Кто ж из них сказал ему,

 Господину моему, —

 Только выдали меня, проболталися.

 И от страсти сам не свой,

 Он отправился за мной,

 А за ним — Беда с Молвой увязалися.

 Он настиг меня, догнал,

 Обнял, на руки поднял,

 Рядом с ним в седле Беда ухмылялася…

 Но остаться он не мог -

 Был всего один денек,

 А Беда на вечный срок задержалася.

«Я несла свою Беду…» — песня Владимира Высоцкого. Исполнялась Мариной Влади, Аллой Пугачёвой

=Самое главное — сказку не спугнуть*

— Не болтаю обычно, но тут мысль одна пришла…

— Говорите.

— Знаешь, на что это похоже?

— На что?

— Есть такая штука… когда ешь что-то с чем-то, и считаешь это идеальным сочетанием.

— М-м… как наггетсы и сырный соус!?

— Блин, именно! Ешь их и считаешь, что ну всё, блин. Это — лучшее, что есть. А потом приходишь домой и сырного соуса нет, или кто-то советует попробовать не с ним… И делаешь чесночный. Только не покупной, а просто домашний. И пробуешь, и понимаешь, что блин… был слеп! И что лучше этого просто нет ничего!

— М-м… да. У меня так было со стейками из говядины… И с сибримом.

— Круто, что ты сечёшь в кулинарных метафорах, — и Егор прочертил большим пальцем линию от основания рониной шеи до копчика. — Круто…

И он же даже не понял, что только что признался, как она хороша. Какими не вкусными сырными соусами были другие, и как он слеп был избегая этого открытия. А Роня затаилась, уткнувшись в его плечо и молча переваривала всё новое, что с ней стряслось за последние часы.

За окном уже занимался рассвет. Яркий, сочный, как спелый грейпфрут. Он был немного морозным, что свойственно октябрьским рассветам и оттого теплее было нежиться в мягких простынях, не отрывая друг от друга тел.

— Рассвет, — шепнула Роня, поднимая голову. У неё скатались в колтун волосы, лицо помимо того, что было побито, ещё и изрядно выдавало бессонную ночь, а Егор вздыхал и всё равно смотрел на неё.

— Пошли, посмотрим!

Он встал с кровати и потянул её за собой, едва успев прихватить простынь, чтобы хоть немного прикрыться.

Покидать постель оказалось отвратительно неприятно, зато смотреть, как заливает алым светом чёрные деревья, как всё расцвечивается и оживает — волшебно.

— Утро такое сочное, — шепнула Роня, прижимаясь лбом к холодному стеклу, балконного окна.

— И людей нет, — кивнул Егор. — Обожаю утро…

— Обожаю утро, — с отставанием в одну милисекунду произнесла Роня и они засмеялись. — Правда… я в школу в общем приходила… ну в семь ноль пять примерно. Просто приходила и спала на лавочке в холле. Чтобы идти одной.

— Круто… А я обожал, когда олимпиады, домой возвращаться. Решал всё до одиннадцати, самый первый вылетал и шёл домой. Осенью.

— Да-а… хрустящее утро…

— И эклеры покупал в магазине на остановке.

— А я трубочки с кремом.

— М-м, такие посыпанные сверху пудрой?

— Ага. Давно таких не ела.

— Почему?

— Да найти нигде не могу. Они какие-то сухие все!

— Поищем…

И Роне стало хорошо.

Что произошло минувшей ночью? М-м-м… минувшей ночью было волшебно.

Она это сделала.

Он это сделал.

И в тот момент, когда оба были уже обнажены, в тот момент когда уже так мало понимали, что кожа гудела от мурашек, он задал странный, но нужный вопрос: “Уверена?”, а она трижды мелко кивнула и предупредила: “Я вам доверяю. Вы — первый. Как Пётр!”

Вероника не пожалела ни на секунду. Ни единого раза не усомнилась в том, что не совершает ошибку.

Он целовал её так же нежно, обнимал так же осторожно, и до самого утра не позволил разочароваться, а важнее этого, пожалуй, и не могло ничего быть. Как же она в тот момент сильно любила…

Всё то, что с первого курса копилось в душе, вызревало, трепетно хранилось — обрело жизнь. Переполненное нежностью и любовье сердце отказывалось биться ровно, оно сходило с ума и торопилось как можно больше ударов сделать в дуэте с ещё одним неспокойным сердцем.

Это не стало пошлым и постыдным. Не стало отвратительно-пьяным. Не было злым и эмоциональным. О чём бы не мечтала несчастная Вероника всё это время, никогда она не думала, что это будет волшебная спальня обставленная красивой деревянной мебелью, осенняя ночь — ранняя для лета, но ещё не по-зимнему тёмная. Что она будет чувствовать себя такой раскрепощённой, будто выграла Егора Ивановича как приз в равном бою с соперником. Что не станет стыдиться и прятаться, или думать будто на что-то напросилась, или будто ей кто-то воспользовался. Ничего такого, ничего особенного. Вероника была полностью погружена в это чувство принадлежности другому человеку, который вот в эту конкретную ночь — страшно боится всё испортить.