Ромен Кальбри - Гектор Мало

Дело было в воскресенье. Мы начали представления в полдень и продолжали их без перерыва до самого вечера. Бедные музыканты так измучились, что еле играли на своих инструментах. Лаполад выкрикивал что-то непонятное, из горла у него вырывались хриплые звуки, скорее похожие на лай, чем на человеческую речь. Лев не хотел вставать и, когда Дьелетта грозила ему хлыстом, глядел на нее измученными глазами, моля о пощаде. А я просто умирал от усталости, голода, жажды и еле шевелил руками и ногами.

Было уже одиннадцать вечера, а народ все еще толпился возле нашего балагана, и Лаполад решил, что мы должны дать еще одно, последнее представление.

— Я считаю своим долгом угождать публике, — заявил он в своем кратком выступлении. — Мы падаем от усталости, но готовы умереть на месте, лишь бы вас позабавить! Входите! Входите!

Представление начиналось с моего выхода: сначала я должен был прыгать через четырех лошадей, а потом выполнять разные упражнения на конце шеста, который держал Кабриоль. Прыжки у меня не удавались, и публика осталась недовольна. Когда Кабриоль взял шест, мне хотелось крикнуть, что у меня больше нет сил, но грозный и выразительный взгляд Лаполада, самолюбие и возбужденное ожидание зрителей заставили меня решиться. Я вскочил на плечи Кабриоля и довольно легко взобрался на шест.

Кабриоль тоже очень устал, и, когда я вытянулся горизонтально на руках под прямым углом к шесту, я почувствовал, что шест заколебался. Сердце у меня замерло от страха, я разжал пальцы и полетел вниз, вытянув руки вперед.

Толпа ахнула. Я свалился с высоты пяти метров и сильно ударился об землю. Если бы земля не была покрыта опилками, я, вероятно, расшибся бы насмерть. В плече у меня что-то хрустнуло, и я почувствовал резкую боль.

Однако я сейчас же встал на ноги и хотел, как это полагается, раскланяться с публикой, повскакивавшей с мест и со страхом смотревшей на меня. Но я не мог шевельнуть правой рукой.

Меня окружили, все говорили разом. От давки я начал задыхаться, мне было страшно больно, и я потерял сознание.

— Пустяки! — объявил Лаполад. — Просим публику занять места. Представление продолжается!

— Он только не сможет больше делать вот так, — сказал Кабриоль, поднимая руки над головой, — а потому добрые люди могут спать спокойно.

Публика зааплодировала, и все громко расхохотались.

В самом деле, целых шесть недель я не мог делать движения, показанного Кабриолем, потому что у меня была сломана ключица.

В балаганах редко обращаются к помощи врачей. Когда представление окончилось, Лаполад сам положил мне на плечо повязку, а вместо лекарства оставил меня без ужина.

Я жил один в повозке для зверей и лежал в постели уже больше двух часов, но не мог уснуть. Меня мучила жажда, я ворочался с боку на бок и никак не мог найти удобное положение для больного плеча.

Вдруг мне показалось, что дверь повозки тихонько скрипнула.

— Это я, — шепотом сказала Дьелетта. — Ты не спишь?

— Нет.

Она быстро подошла к моей кровати и поцеловала меня.

— Это все по моей вине. Простишь ли ты мне? — спросила она.

— Прощу тебе что?

— Если бы я тебя не задержала, ты бы не расшибся сегодня.

В маленькое окошечко светила полная луна, озарявшая лицо Дьелетты, и я увидел, что ее глаза полны слез. Я решил держаться молодцом.

— Пустяки, — ответил я. — Разве ты считаешь меня неженкой?

Я попробовал вытянуть руку, но невольно охнул, почувствовав боль.

— Вот видишь, — сказала Дьелетта. — Это все из-за меня, из-за меня!

И резким движением она отвернула рукав своей кофточки.

— Вот посмотри, — сказала она.

— Что?

— Потрогай.

Она осторожно взяла мою руку и положила ее на свою, повыше локтя. Я почувствовал что-то влажное, похожее на кровь.

— Когда я увидела, что ты сломал ключицу, я изо всех сил укусила себя за руку. Мне хотелось сделать себе как можно больнее, потому что друзья должны страдать вместе.

Она произнесла эти слова с мрачной решимостью, и ее глаза при свете луны засверкали, как брильянты. То, что она сделала, было, конечно, очень глупо, но она меня тронула до слез.

— Дурачок, — сказала Дьелетта, угадав мое волнение. — Ты сделал бы то же самое для меня… Ах да! Я ведь принесла тебе винограду. Хочешь есть?

— Я очень хочу пить, от винограда мне станет легче.

Она пошла за чашкой воды для меня, выскользнув из повозки бесшумно, как тень.

— А теперь, — сказала она, вернувшись, — пора спать, — и положила мою голову на подушку. — Тебе надо скорее выздоравливать, чтобы бежать отсюда. В тот день, когда ты поправишься, мы уйдем. Я не хочу, чтобы ты больше лазил на шест. Все эти фокусы не для тебя.

— А если Лаполад меня заставит?

— Он не посмеет, не то я натравлю на него Мутона, и тот его съест. Это совсем нетрудно: один удар лапой, один укус — и от Лаполада ничего не останется.

На пороге, прежде чем закрыть за собой дверь, она дружески кивнула мне головой:

— Спи!

Мне показалось, что боль в плече немного утихла. Я нашел удобное положение, вытянулся и заснул с мыслью о маме, взволнованный, но уже не такой огорченный.

Самое неприятное в этой истории было то, что задерживался наш побег, а между тем наступала осень и с нею плохая погода. Под открытым небом можно ночевать в теплые летние ночи, но не в ноябре, когда ночи длинные и холодные, когда идут дожди, а иногда и снег.

Дьелетта не разрешала мне работать, она сама ухаживала за зверями и ждала моего выздоровления, кажется, с еще большим нетерпением, чем я сам. А когда я ей говорил, что благоразумнее, пожалуй, подождать до весны, она очень сердилась.

— Если ты останешься здесь, — возразила она, — ты не доживешь до весны. Лаполад начнет тебя учить кувыркаться на трапеции, и ты расшибешься. К тому же мы все дальше и дальше уходим от Парижа, а весной, вероятно, будем уже на юге.

Этот довод окончательно убедил меня.

Надо было скорее выздоравливать. Каждое утро Дьелетта осматривала мое плечо; затем я становился спиной к повозке и поднимал насколько мог больную руку, а она делала ножом зарубку на стенке. Сравнивая высоту этой зарубки с предыдущей, мы день за днем следили, как идет мое выздоровление…

Из Алансона мы приехали в Вандом, а из Вандома в Блуа. Из Блуа собирались ехать в Тур, и было решено, что там я начну снова участвовать в представлениях. Поэтому мы с Дьелеттой решили покинуть труппу в Блуа и через Орлеан идти в Париж. Она дала мне денег, и я купил в Вандоме у букиниста подержанную карту Франции. С помощью шпильки я смастерил циркуль и высчитал, что от Блуа до Парижа сорок лье. Пройти такой путь в ноябре очень трудно, потому что дни в это время года короткие — не более десяти часов. Дьелетта не привыкла много ходить. Сможет ли она идти по шесть лье в день? Она уверяла меня, что сможет, но я в этом сильно сомневался. Во всяком случае, нам придется идти не меньше недели. К счастью, Дьелетта подкопила немного денег, и теперь у нас набралось десять франков. Мы запаслись провизией, башмаки мои были готовы, а Дьелетте посчастливилось найти на дороге старую лошадиную попону, которой мы решили укрываться ночью.

Теперь все было готово, и мы ждали только моего полного выздоровления, которое, по нашим расчетам, а главное, судя по зарубкам на стене, должно было наступить ко времени нашего отъезда из Блуа. Но тут взбунтовался Мутон, обычно такой смирный и послушный, и опять задержал наш побег.

Как-то вечером два англичанина, восхищавшихся Дьелеттой, подошли к ней, после того как вся публика уже разошлась, и попросили ее еще раз показать свое искусство. Лаполад охотно согласился исполнить их просьбу, уверенный в том, что эти сытые и, наверно, щедрые господа хорошо ему заплатят. Дьелетта снова вошла в клетку.

— Какое прелестное дитя!

— И какая смелая!

И они начали громко аплодировать.

Не знаю отчего, но самолюбие Лаполада было этим сильно задето, и он объявил, что Дьелетта может так бесстрашно играть со львами только потому, что он, Лаполад, прекрасно их выдрессировал.

— Вы… — засмеялся, глядя на него, младший из англичан, красивый белокурый и румяный молодой человек, — да вы просто хвастун! Я уверен, что вы и в клетку-то побоитесь войти!

— Держу пари на десять луидоров, что вы туда не войдете! — прибавил второй.

— Я принимаю ваше пари.

— Отлично! Но пусть девочка выйдет, и вы пойдете в клетку один.

Быть может, напрасно думают, что нужно большое мужество, чтобы войти в клетку к хищным зверям.

— Подай хлыст! — сказал Лаполад, обращаясь к Дьелетте.

— Значит, вы согласны, — продолжал младший англичанин, — чтоб девочка ушла отсюда и не подходила к клетке?

— Согласен.

Мы все собрались возле них. Кабриоль, госпожа Лаполад, музыканты и я. Я должен был открыть дверь клетки. Лаполад снял с себя костюм генерала.