Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - Мишель Шнайдер

В Пейн Уитни не было никакого человеческого тепла; эта клиника сильно мне навредила. Меня посадили в камеру (настоящая камера с бетонными стенами и т. п.) для буйных и больных тяжелой депрессией, но мне казалось, что меня посадили в тюрьму за преступление, которого я не совершала. Эта бесчеловечность показалась мне варварской. Меня спросили, почему мне было плохо там (все запиралось на ключ; везде были решетки — вокруг электрических лампочек, на шкафах, в туалетах, на окнах… и в дверях камер были проделаны окошки, чтобы пациенты всегда оставались на виду у надзирателей. На стенах были пятна крови, рисунки и надписи, оставшиеся от прошлых пациентов). Я ответила: «Если бы мне здесь нравилось, я бы и правда была бы сумасшедшей». Другие обитатели больницы вопили у себя в камерах… Я подумала тогда, что психиатр, достойный так называться, должен был бы поговорить с ними, помочь, по крайней мере на время, облегчить их горе и боль. Мне кажется, врачи должны учиться чему-то, но их интересует только то, что они изучали по книгам. Может быть, они могли бы научиться большему, прислушиваясь к людям, вся жизнь которых — страдание. У меня такое впечатление, что они больше беспокоятся о дисциплине, не поддерживают своих пациентов и не оставляют их в покое, пока не заставят «покориться». Меня попросили присоединиться к другим пациентам, пойти на эрготерапию. «Зачем?» — спросила я. «Вы можете шить, играть в шашки, в карты или даже вязать». Я объяснила им, что, когда я смогу это делать, это буду больше не я. Они так ничего не добьются. Все эти занятия несказанно далеки от меня. Они спросили меня, считаю ли я себя не такой, как остальные пациенты, а я подумала, что если они настолько глупы, чтобы задавать подобные вопросы, то и ответить им придется глупо: «Да, я не такая». Я — это всего лишь я. Когда я сейчас пишу это вам, я улыбаюсь, потому что вы-то хорошо знаете, что я совсем не знаю, кто я есть, и что игра в шахматы увлекает меня, потому что только на последнем ходу узнаешь, какая партия разыгрывалась.

В первый день я действительно общалась с другой пациенткой.

Она спросила меня, почему я такая грустная, и посоветовала позвонить кому-нибудь из друзей, чтобы мне не было так одиноко. Я ответила, что мне сказали, что на этаже нет телефона. Кстати, каждый этаж заперт: нельзя ни войти, ни выйти. Пациентка удивилась и проводила меня к телефонной кабине. Дожидаясь своей очереди, я заметила охранника (это действительно был охранник, потому что он был в форме), и когда я попыталась снять трубку, он вырвал ее у меня из рук, рявкнув: «Вам звонить не разрешается». У девушки, которая показала мне телефон, был жалкий вид. Услышав грубость охранника, она сказала, что никогда бы не подумала, что со мной могут так обращаться, и рассказала, что ее госпитализировали в связи с психическим расстройством. «У меня было несколько попыток самоубийства», — повторила она по меньшей мере четыре раза.

Люди хотят долететь до Луны, но никто не интересуется человеческим сердцем. А здесь еще многое можно сделать. (Кстати, это была первоначальная тема «Неприкаянных», но ее никто не заметил. Наверное, потому что в сценарий внесли столько изменений — и еще из-за постановки.)

Я знаю, что никогда не буду счастлива, но я могу быть веселой! Я уже говорила вам, что Казан утверждал, что я самая счастливая из женщин, которых он когда-либо знал, а знал он их немало, уж поверьте! В тот год, когда он любил меня, однажды ночью меня охватила ужасная тревога, и он стал укачивать меня, пока я не заснула. Он также посоветовал мне пройти психоанализ, и именно он хотел, чтобы я работала с Ли Страсбергом.

Не Мильтон ли написал: «Счастливые люди еще не родились»? Я знаю по меньшей мере двух психиатров, которые более оптимистично настроены.

Сегодня утро, 2 марта. Я не сомкнула глаз всю ночь. Вчера забыла вам кое-что сказать. Когда меня поместили в первую комнату, на шестом этаже, мне не сказали, что я нахожусь в психиатрическом отделении. Доктор Крис заверила меня, что зайдет ко мне завтра же. Меня осмотрели врачи и даже ощупали мне грудь, чтобы убедиться, что у меня нет опухоли. Я протестовала, но спокойно, объясняя, что врач, который меня направил, идиот по имени Липкин, провел полный осмотр всего месяц назад. Потом вошла медсестра, и я заметила, что в палате нет звонка для ее вызова. Я попросила объяснений и узнала от нее, что нахожусь в психиатрическом отделении. После ее ухода я оделась, и именно тогда встретила девушку, которая сказала мне о телефоне. Я как раз ждала перед дверью лифта, которая была, как и все остальные двери, без ручки и без номера. Вы понимаете, все ручки отвинчены, как в кошмарах или романах Кафки. Когда девушка рассказала мне, что сделала с собой, я вернулась к себе в комнату, уже зная, что про телефон мне соврали. Я снова стала думать о слове «резать» и села на кровать, стараясь думать о том, что бы я стала делать в такой же ситуации, если бы импровизировала на занятиях по актерскому мастерству. Что бы я сделала? Я сказала себе, что «пока колесо не заскрипит, его не смажут». Признаюсь, что мое колесо заскрипело слишком громко, но эту мысль я почерпнула в фильме «Схватка в ночи», в котором я снималась. Я взяла стул и нарочно бросила его в окно; это было нелегко, ведь я в жизни никогда ничего не ломала. Кроме себя самой… «Смех» — как пишут в сценариях. Шум был страшный, а стекло всего-навсего треснуло. Мне пришлось бросить стул еще несколько раз, чтобы отвалился осколок стекла, который я зажала в руке. Потом я спокойно села, как послушная девочка. Когда они пришли, я сказала им, что, раз со мной обращаются как с психованной, я и вести себя буду как психованная. Признаюсь, продолжение гротескно, но я и правда сделала то же самое в фильме, только там это было лезвие бритвы. Я угрожала разрезать себе вены, если они меня не выпустят… я никогда бы этого не сделала, вы же знаете, что я актриса и никогда не нанесу себе ни ран, ни шрамов — я слишком горжусь своим телом. Я не стала с ними сотрудничать, потому что была совершенно не согласна с их действиями. Так как я отказывалась двигаться, они вчетвером перенесли меня на верхний этаж, четыре здоровяка, двое мужчин и две женщины. Я плакала всю дорогу, и меня заперли в камере, о которой я уже говорила, и какая-то толстая корова приказала мне принять ванну. Я объяснила ей, что приняла ванну только что, а она ответила, что у них принято принимать ванну каждый раз при переводе на другой этаж. Директор, похожий на директора колледжа (хотя доктор Крис называет его «администратор»), допрашивал меня так, как будто считал себя психоаналитиком. Он сказал мне, что я уже много лет очень-очень больна. Этот тип презирает своих пациентов. Он удивлялся, что я могла работать в своем депрессивном состоянии, и утверждал, что это наверняка портило мою игру. Все это с полной уверенностью, безапелляционным тоном. Я указала ему на то, что Грета Гарбо, Чарли Чаплин и Ингрид Бергман, возможно, тоже иногда страдали от депрессии во время съемок. Я считаю, так же глупо было бы утверждать, что такой чемпион, как ДиМаджио, не смог бы ударить по мячу, если бы страдал от депрессии.

Кстати, у меня есть хорошие новости. Я кое на что пригодилась. Джо утверждает, что я спасла ему жизнь, посоветовав обратиться к психотерапевту. Он сказал, что исправился после нашего развода, но признал, что, если бы тогда был на моем месте, тоже потребовал бы развода. На Новый год он прислал мне целое поле пуансеттии. Это был такой сюрприз. Когда мне принесли букет, со мной была моя подруга Пэт Ньюкомб. Я спросила ее, кто прислал цветы, и она ответила: «Здесь карточка. Подожди-ка… «С наилучшими пожеланиями, Джо»». Я сказала ей: «Есть только один Джо». Был рождественский вечер, поэтому я позвонила ему и спросила, почему он послал мне цветы. Он сказал: «Во-первых, чтобы ты мне позвонила… а потом, кто еще пошлет тебе цветы? У тебя во всем мире нет никого, кроме меня». Он предложил мне на днях выпить по стаканчику. Я напомнила ему, что он никогда не пил. Он сказал, что теперь иногда выпивает, и я ответила, что согласна, но он должен выбрать место с очень, очень неярким освещением! Он спросил, что я делаю на Рождество; я объяснила, что я с подругой, и он сказал, что приедет. Я действительно была рада его видеть, хоть и чувствовала себя подавленной и все время плакала. Лучше мне закончить, не хочу отрывать от дел. Спасибо, что выслушали.

К письму, напечатанному на машинке секретаршей Монро, Мэй Рейс, Мэрилин добавила следующие слова от руки: «Есть один человек, очень дорогой друг, когда я говорила его имя, вы всегда поднимали глаза к небу и приглаживали усы. Он был для меня нежным другом. Очень нежным. Я знаю, что вы не верите мне, но я доверяю моим инстинктам. Это было похоже на любовную связь без продолжения, но я раньше никогда не знала такого. Теперь я ни о чем не жалею. Он очень внимателен в постели. От Ива ничего не слышно, никаких новостей, но мне наплевать. У меня есть воспоминание — сильное, нежное, чудесное. Я почти плачу».