Мистика московских кладбищ - Юрий Рябинин

Правда, принцип, которым руководствовались авторы проекта восстановления этого храма, очень небесспорный. Этот принцип исповедовал сам Барановский, и, очевидно, он завещал его своим ученикам. Барановский восстанавливал памятники, — например, Пятницкий храм в Чернигове, — в самом исконном, первоначальном их виде, совершенно исключая всякие архитектурные дополнения и находки, сделанные за время существования этих памятников, какими бы ценными эти нововведения ни были.

Если взять две фотографии Красной площади — начала XX века и современную, — то признать в сооружении между Историческим музеем и ГУМом один и тот же Казанский собор неспециалисту вряд ли вообще удастся. Храм восстановили в 1993-м в изначальном, XVII века, виде. Но, если следовать этому принципу, то при реставрации Кремлевской стены нужно убрать шатры с башен — у Фрязиных не было никаких шатров, при реставрации Ивана Великого верхний ярус придется также срубить — он надстроен позже, и т. д.

Когда восстанавливали Казанский собор, многие пожилые москвичи, еще помнившие его прежним, с недоумением спрашивали: что это за церковь новая? или: что за торт аляповатый слепили? — Казанский был совсем другим! И приходилось им растолковывать: да нет же, таким он и был когда-то, в семнадцатом веке, это вы видели уже не тот Казанский, не исконный, переделанный. Но разве этим людям важно знать, что в детстве и в молодости, оказывается, они видели «не тот» Казанский храм на Красной площади? Может быть, у них вообще жизнь прошла не так, как хотелось бы. Но уж как прошла. Что же теперь задним числом менять им жизнь, лишать дорогих, наверное, для многих примет их молодости. В некотором смысле разрушение Казанского собора в 1936 году и восстановление его в 1993-ем имеют нечто общее — и разрушители, и реставраторы не посчитались с памятью живых.

П. Д. Барановский жил с 1938-го в самом Новодевичьем монастыре, в т. н. Больничных палатах — одноэтажном здании XVII века. Там он и умер в 1984 году. Его дочь — Ольга Петровна — пишет: «После смерти отца я более года мучилась над эскизами надгробия и поняла, что в некрополь Донского монастыря не сможет вписаться ни современная форма, ни стилизация под памятники XVIII–XIX вв., находящиеся там. Помог случай. В лесу под городом Киржач Владимирской области отыскался валун, силуэтом напоминающий то ли лежащего лося, то ли медведя. С одной стороны у него имелась созданная самой природой плоскость для надписи (оставалось только отполировать), а сзади — круглая вмятина: как бы для печатки, на которой мне хотелось изобразить вещую птицу Гамаюн (что я и сделала). Птица присутствовала во всех предшествующих эскизах: она сторожит Родину, она из смоленского герба, а ведь и отец из тех же мест. Второй аргумент в пользу установки валуна на могиле: среди отцовых фотографий есть одна: он, восемнадцатилетний, лежит на очень похожем камне на фоне родной Шагирки. И третье: имя Петр в переводе с греческого — камень. Вот так и возник памятник на его могиле».

Хоронят в монастыре и теперь. Но чрезвычайно редко. Поэтому каждые похороны здесь — настоящее событие.

Летом 2000 года, в самую тополиную метель, на старом Донском прошли чрезвычайно многолюдные похороны, уступающие, может быть, только похоронам патриарха Тихона в 1925-м. Хотя собрались на них преимущественно не почитатели покойного, а старушки-богомолки, потому что литию совершал сам патриарх Алексий Второй, а они — старушки — обычно как-то всегда узнают — по своей почте, — где именно будет служить святейший и не упускают случая прийти и посмотреть на «батюшку патриарха». Хоронили, а вернее — перезахоранивали, останки замечательного писателя Ивана Сергеевича Шмелева (1873–1950).

Всероссийская слава пришла к Шмелеву в 1910 году, когда вышла его повесть «Человек из ресторана». Но главные и лучшие свои книги — «Лето Господне» и «Богомолье» — он написал уже в эмиграции. «Лето Господне», — безусловно, одна из лучших книг русской литературы, — церковный годовой круг, индикт, календарь, каким его запомнил ребенок. О шмелевской прозе Анри Труайя говорил: «Иван Шмелев, сам того не сознавая, ушел дальше своей цели. Он хотел быть только национальным писателем, а стал писателем мировым».

Мировую величину похоронили на Сент-Женевьев де Буа. Но уже в наше время стало возможным исполнить завещание Шмелева и перезахоронить его на родине. К тому же этому очень поспособствовали французские законы. У них покойный, как ни удивительно это звучит, арендует могилу на определенный срок. Истекает срок, — аренду необходимо продлевать. Если родня не в состоянии этого сделать, или вообще оплатить новый срок аренды некому, могила отдается новым владельцам. С надгробием и останками прежнего покойного новые владельцы вольны поступать по собственному усмотрению — оставить все на месте или выбросить вон. Шмелев попал в эту же категорию — сентженевьевских землевладельцев, просрочивших аренду. И его могила могла рано или поздно вообще исчезнуть. Для французов, что бы там ни говорил Труайя, Шмелев никакой ценности не представляет.

Любопытно заметить, — когда в 1995 году умер другой русский парижанин — Владимир Емельянович Максимов, его родственники также взяли в аренду участок на Сент-Женевьев де Буа. Но этот участок отнюдь не был свободен. Там уже покоился давнишний арендатор, — с 1945 года там лежал некто Руднев Евгений Владимирович, летчик и полковник. Казалось бы, максимовские душеприказчики могли совершенно очистить это место: оно теперь их собственность, — и при чем здесь какие-то прежние владельцы? Но они заботливо сохранили память об этом человеке, — на новом надгробии Максимова они прикрепили латунную табличку со всеми полагающимися сведениями о предыдущем погребенном.

Неизвестно, поступили бы так же новые владельцы шмелевской могилы. Поэтому останки дорогого для России писателя от греха подальше, были эксгумированы и перезахоронены на родине. Понятно, за сорок с лишним лет немного там, в земле, сохранилось. Все их с совместные с женой Ольгой Александровой косточки свободно уместились в ящичке, размером чуть больше ботиночной коробки. Предал их родной земле в Донском монастыре сам святейший патриарх Алексий Второй.

Над могилой Шмелева и его жены до недавнего времени стоял общий на двоих деревянный крест с двумя медными табличками. Кто-то придумал сделать надписи на этих табличках по старой орфографии — с «ерами» и прочим. Но почему-то в слове «Сергеевичъ» там отсутствует «ять». Совсем недавно деревянный крест был заменен новым гранитным на «голгофе». Все надписи там сделаны уже по новой орфографии.

Одновременно с перезахоронением Шмелева на углу Большого Толмачевского и Лаврушинского ему был открыт памятник. Место для памятника выбрано исключительно удачно: бронзовый Шмелев теперь смотрит на бывшую свою 6-ю гимназию, в которой теперь педагогическая библиотека. Другое дело, что сама скульптура очень небесспорная. Она представляет собой единственно голову, установленную на высокую колонну. Самое лицо имеет такое страдальческое выражение, что кажется, будто скульптор вылепил Шмелева под впечатлением и по мотивам «Герники» Пикассо. Писатель Владимир Крупин в сердцах сказал об этом монументе: «Может быть, его украдут. Все-таки бронзовый…»

Но, пожалуй, самые многолюдные и торжественные похороны последнего времени прошли в Донском 3 октября 2005 года. В этот день здесь состоялось перезахоронение Верховного правителя Российского государства Антона Ивановича Деникина (1872–1947). Причем хоронили генерала с соблюдением всех приличествующих крупному военачальнику почестей — с троекратным ружейным салютом и торжественным дефилированием гвардейцев по узкой монастырской дорожке под марш Преображенского полка. Вместе с Деникиным в родную землю вернулись и останки другого «верховного» — выдающегося русского мыслителя и философа Ивана Александровича Ильина (1882–1954). Как заметил присутствующий на похоронах Н. С. Михалков, пока мы еще даже не можем реально оценить это потрясающее событие. Может быть, в России эту дату — 3 октября 2005-го — когда-нибудь будут отмечать, как окончание несчастного XX века и наступление нового, более благодатного для нашей страны, столетия. А деникинская идея единой и неделимой России, с возвращением на родину ее автора, возможно, наконец, завладеет сознанием русских людей и побудит нас мобилизовать все силы на преодоление катастрофы девяносто первого года.

Антон Иванович Деникин прошел обычный путь русского офицера и военачальника — юнкерское училище, Академия Генерального штаба, командование ротой, полком, бригадой, дивизией, корпусом, фронтом.

Незадолго перед Русско-японской войной Деникин стал офицером Генерального штаба. Это была одна из тех военных синекур, что позволяет, не особенно утруждаясь и вовсе не рискуя, получать чины и награды наравне с офицерами-фронтовиками, а зачастую и прежде них. Но Деникин, как впоследствии писал о нем генерал Брусилов, «не любил штабной работы, он рвался в строй». Он добился перевода в Манчжурию в действующую армию.