Ричард Львиное Сердце - Морис Юлет

Она настигла его, так сказать, на лету. Ален, каноник города Тура, предстал перед ним, преклонил колена и сказал, в чем дело.

— Господи, Иисусе Христе! Что мы будем делать? — воскликнул Джон, вдруг сделавшись белее полотна.

Оба принялись толковать о том да о сем, что можно или чего нельзя было сделать, как вдруг ворвались к ним король Филипп, Сен-Поль, де Бар и багроволицый герцог Бургундский. Король Филипп подбежал к Джону и похлопал его по спине:

— Король Джон! Король Джон английский! — кричал молодой человек, вещая, словно летучая ведьма. Затем герцог Бургундский заревел своим басом:

— Богом клянусь, я за вас, за вас, приятель!

— Государь, заступись за меня — и я твой слуга! — вторил де Бар.

Граф Джон оглянулся вокруг и всплеснул руками.

— Ах, господа! Что мне теперь делать? Он размяк совершенно: страх и желание совсем разводянили его сердце.

Все они подняли гвалт, заговорили разом, — все, кроме самого предмета спора. Он только кусал ногти, посматривая в окно. К ним, крадучись, подошла Элоиза французская, бледная, как смерть, в своем сером монашеском одеянии. Уже не знаю, как она сюда попала: знаю только, что все перед ней расступились. Так она добралась до кресла Джона и рукой коснулась его плеча.

— Ну, что же дальше? Говори, изменник! — хриплым голосом промолвила она. — За кого примешься теперь? Ты изменил сестре и своему отцу, теперь очередь за твоим королем и братом?

Джон задрожал.

— Нет, Элоиза! Нет! — шепотом ответил он. — Поди, ложись! Нам и в голову этого не приходит.

Но она все стояла перед ним с кислой улыбкой на лице, изможденном от горя и состарившимся не по летам.

Сен-Поль топнул ногой.

— Кому мы можем довериться в Анжу? — спросил он де Бара.

Де Бар передернул плечами. Герцог Бургундский пробурчал что-то такое, очень похожее на «Проклятое бабье!». А король Филипп приказал сестре идти и ложиться спать.

Молодцы выпроводили ее вон из комнаты, но не без тяжелой сцены, и принялись снова всячески изворачиваться, наседая на бедного принца так, чтобы его руками жар загребать. Утром, часов около восьми, на дворе послышался конский топот, от которого графа Джона всего передернуло. Часовые возвестили прибытие глашатая.

Тот явился. Шатаясь от усталости, обливаясь потом, он остановился, не обнажая головы перед высокими особами.

— Говорите, сударь! — произнес король Филипп.

— Шапку долой в присутствии короля Франции, собака! — крикнул юный Сен-Поль.

Но глашатай остался стоять в шапке.

— Я вещаю от лица Англии всем англичанам. Таково веление моего господина, Ричарда, короля английского, герцога Нормандского, графа Анжуйского: просить брата нашего, пресветлого графа де Мортена, со всевозможной поспешностью прибыть к нам в Фонтевро, дабы присутствовать на погребении короля, отца нашего. Пусть и все те, кто обязан ему повиновением, немедля явятся туда.

Тихий ропот пробежал по всему собранию. Он шел, разрастаясь, покуда наконец герцог Бургундский не прогремел:

— Вот Англия… Рубить его.

Но глашатай стоял, как вкопанный; никто не брался за меч. Джон отпустил его, сказав ему на прощанье несколько успокоительных слов, но от друзей своих ему было не так легко отделаться. Впрочем, они и сами не могли ничего от него добиться. Если бы еще был с ними маркиз Монферратский, они, пожалуй, могли бы взвинтить его до крайней решимости. Но у Монферрата была прямая дорога впереди: кто бы ни вызвался помочь ему добраться до Иерусалимского престола, ему было все равно: того он и готов признать королем Англии, тому готов был служить!

Но Филипп не хотел подвергаться опасности, а герцог Бургундский выжидал, что скажет Филипп. Что же касается Сен-Поля, то он представлял из себя два-три меча да неиссякаемый источник зависти. А в глубине, позади всех, стояла неукротимая Элоиза с укором в своих ввалившихся глазах. В конце концов, граф Джон, немного погодя, выехал в Фонтевро со всей пышностью, какую только можно было немедленно устроить. Туда же, само собой разумеется, отправилась и мадам Элоиза.

"Я находился при моем господине, — повествует аббат Мило в своей книге, — когда ему принесли весть о смерти отца. Он только что вернулся домой из поездки на юг, где целые дни напролет занимался соколиной охотой в лугах и наслаждался отдыхом в непринужденном кругу своих присных с Жанной на коленях. Бертран де Борн тоже был там и распевал какую-то смелую песенку. Были тут еще кроткий виконт де Безьер, мадам Элиса Монфор, которая сидела на подушке и играла рукой дамы Жанны, Гастон Беарнец и, кажется, еще мадам Тибор де Везеле. Вдруг неожиданно вошел привратник и в дверях пал на одно колено — церемония, которой терпеть не мог граф Пуату. Ричард нахмурился.

— Ну, Госельм, полно! Встань на обе ноги, дружище, если хочешь мне угодить.

— Ваше королевское величество, — начал Госельм, но остановился,

Господин мой воззрился на него.

— О, Deus! — воскликнул он по-нашему. У него захватило дух. Жанна соскользнула с его колен и упала пред ним на колени. Так же опустились на колени все присутствующие и стояли неподвижно, покуда Гастон Беарнец, самый шальной из них, не вскочил с громким криком:

— Ура, король английского народа!.. Ура! О, граф Анжуйский!

Все мы подхватили этот крик. Но Ричард остановил нас: в глазах его отразился взгляд, надрывающий сердце.

— Помилуй меня, Боже! Большой я грешник! — промолвил он и закрыл лицо руками.

Никто не проронил ни слова; а Жанна низко-низко наклонилась и губами коснулась его ноги.

Ричард послал за глашатаями; а к нам ворвался Гюг Пюйзет, епископ Дургемский, весь так и пылая лицом, далеко оставляя за собой всех остальных, а также и всякое приличие. Тем временем король Ричард успел оправиться. Он выслушал скорбную весть, не дрогнув ни одной чертой, и отдал несколько кратких приказаний. Первым из них было — со всей пышностью перевезти в Фонтевро тело покойного короля; вторым — воздвигнуть помост в его собственной часовне, здесь, в Пуатье, и возжечь там высокие свечи.

Как только все это было готово, он оставил покой, в котором сидел вместе с нами, и, выйдя вон в то время, как мы еще продолжали стоять, почтительно склоняясь перед ним, направился в часовню. Всю ночь провел он там на коленях, один, с парой священников. Он не посылал за графиней Жанной, а она сама не осмеливалась войти к нему. Ее дамы говорили мне, что она тоже всю ночь провела в молитве пред Распятием в своей спальне. Оно и понятно: ей ведь предстояло трудное дело — носить королевский венец,

Дня два или три спустя, ранним утром, вступил король Ричард в Фонтевро. Я поехал вместе с ним, а также Гюг Дургемский, епископ Пуатьевский, дофин Овернский. Вот они, да канцлер города Пуатье с челядинцами и телохранителями всего-то и было нашей свиты. Графиня Жанна была каждую минуту готова следовать за супругом к его двору вместе со всеми своими дамами, куда бы и когда бы он не указал ей. Бертран де Борн выехал среди ночи, и королю Ричарду не пришлось его больше видеть. Но мне, клянусь Богом, придется еще говорить об его последнем тенцоне, об его последней королевской сирвенте!

Перед самым отъездом король Ричард дважды облобызал графиню Жанну, прощаясь с ней в большом зале.

— Прощай, моя королева! — сказал он коротко и ясно, и (как думают иные, только не я) не без задней мысли, — Да будет тебе Бог защитой! Я с тобой увижусь через несколько дней.

Если этот мужчина уже успел измениться, Жанна ни в чем не изменилась. Она имела весьма угрюмый вид, но не проливала слез и подставила лицо свое ему для поцелуев покорно, как дитя. Она не говорила ровно ничего, но, вся бледная, стояла на пороге вместе со своими дамами, пока король Ричард ехал по мосту.

Что касается лично меня, — в заключение говорит аббат Мило, — я беру в расчет молодость и необузданную кровь этого благороднейшего отпрыска древнего рода. Я припоминаю их грозные имена — Тортульф Лесник, Немерзляк Фульк Черный, Фульк Рыжий, Жеффруа Серокафтанник, Жеффруа Красавец и этого старика Генриха, самого порочного из них. Припоминаю также их деяния — войну отца с сыновьями, заговоры сыновей против отца своего, ненависть к справедливости и любовь к неправде, их гонения на служителей алтаря и монахов, их пированья на собственных бойнях. И говорю я себе тогда: "Ну, милейший Мило, а как бы ты сам принял весть о призвании тебя на королевский и графский престол? Сказал ли бы ты, как принц Джон: «Христе Боже! Что мы будем делать, Ален?», или же: «Помилуй меня, Боже! Я — великий грешник!».

Правду сказать, ведь не граф Джон был призван владеть королевством, а Ричард! Впрочем, я предпочитаю думать, что в эту минуту каждый из них видел пред собой не столько опустелый трон, сколько своего покойного отца. При этом Джон думал о своей безопасности, а Ричард — о своем грехе.

Однако такие размышления — пустое дело, под стать лишь старикам. А вы, читатели мои, полагаю, совсем молодые люди".