Хроника стрижки овец - Максим Кантор

Возможно, упрек в левизне обозначает то, что мне нравится идея равенства, а многие эту идею считают дурной. Например, пылкая дама Елизавета (из числа сетевых собеседниц) восклицала: «Я за неравенство!» Вероятно, данная дама имеет в виду то, что неравенство обеспечивает бурное развитие социума, поскольку люди талантами не равны. Если бы точка зрения данной дамы победила, то она вряд ли попала бы в число диспутантов, поскольку именно факт уравнивания женских прав с мужскими дал ей возможность настаивать на неравенстве.

Возможности женщин и мужчин не равны физиологически – и потребовались века, чтобы это неравенство преодолеть в правовом отношении. По-моему, к лучшему.

Действительно, я за равенство. И считаю данный тезис основополагающим для социальной конструкции.

Контраргументы мне известны.

В защиту своей позиции приведу лишь одно соображение.

В конце концов, многое решает компания – в одной компании приятно находиться, а в другой не очень.

Так вот, мне однажды понравилась компания Толстого, Рабле, Маяковского, Маркса, Вийона, Мора, Кампанеллы, Фомы Аквинского и Сирано де Бержерака.

Я понимаю, что компания Поппера, Коха, Хайека, Чубайса, Березовского и Мизеса может тоже кому-то нравиться.

А мне вот нравится моя компания.

Помимо прочего, я не знаю ни одного значительного произведения искусства, основанного на идеях капитализма. Все обстоит прямо наоборот: только идеи сострадания к униженным и оскорбленным и делают искусство – искусством. А другое – это просто декоративное творчество.

Так считаю не только я, в моей компании так считали все, я просто разделяю эту мысль, она мне представляется важной.

Если существует какая-то «правая» идея, которая не унижает, не угнетает, не ведет к войне (хотя до сих пор в истории было именно так), которая не основана на привилегиях и жадности, – то я немедленно эту идею приветствую, мне совершенно безразлично, «правая» она или «левая», лишь бы слабых не унижали.

А вот когда стареющий жлоб сидит на сундуках и доказывает, что он не равен прочему миру потому, что у него денег больше, чем у миллионов простых смертных, – это, по-моему, противно. И левизна здесь ни при чем.

Просто Сирано симпатичнее Березовского.

Балдеешь, падла?

(несколько слов о левом дискурсе)

Есть такой анекдот. Вышел из тюрьмы урка, идет по улице. Весна, солнце, хочется новой чистой жизни. Видит: девочка в песочнице играет. Подошел, погладил, говорит:

– Балдеешь, падла?

Соль анекдота в том, что раскаявшийся преступник не владеет словарем, пригодным для новой жизни.

Так и с миром. Вообразить, что новые хорошие победят старых плохих не получается, потому что новых хороших – нет.

Художественного авангарда больше нет, не существует в природе. Авангард был задуман как язык свободного меньшинства, а стал языком сервильного большинства. Авангард был задуман ради изменений мира – а существует ради стабильности и нужд декорации. Авангард звал к социальной справедливости, а стал предметом рынка праздных богачей. Одним словом, авангард изменился до противоположности.

И пес с ним, не жалко. Но хуже то, что авангард был языком сопротивления – и вот этот язык присвоили власти. А другого языка сопротивления нет, не существует.

Возникла смешная ситуация: борец открывает рот, чтобы спеть «Интернационал», а у него изо рта вырывается «Боже царя храни».

Некогда Маяковский написал про улицу, которая «корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать». Вот и сейчас так: был язык, да скурвился.

И с интеллигенцией не лучше.

Русский интеллигент появился как адвокат бессловесного народа, как защитник униженных и оскорбленных перед властью и богатством. Интеллигент стоял между сильными мира сего – и народом, и защищал народ. А потом передумал. Кончилось дело тем, что образованные люди подались в обслугу к богачам и власти – и народ для них стал балластом. Название «интеллигент» существует – но обозначает только то, что данный индивид не умеет ничего делать руками. «Был класс да съездился», – сказал некогда Шульгин про дворянство. Так и интеллигенция: была – да скорпоративилась.

И совсем плохо обстоит с так называемыми левыми радикалами.

То есть некое движение, именуемое «левым», существует, и даже партии анархистов или коммунистов имеются, радикальные взгляды высказывают: мол, даешь общественную собственность или еще что-то такое судьбоносное – но это все клоунада.

Ни левых теоретиков, ни левых философов в мире сегодня практически нет. Ведь это же аховая работа требуется, столько вещей надо продумать.

Есть 94-летний великий историк Эрик Хобсбаум, он начинал как марксист, но быть марксистом – не значит быть левым, это просто значит не быть идиотом и понимать, что Маркс – такой же мыслитель, как, например, Гегель. Эрик Хобсбаум – обыкновенный академический ученый; масштаб ставит его вне партийности.

Есть, конечно, более оживленные деятели. Например, имеется Славой Жижек, – который называет себя философом и ездит по семинарам, но он никакой не философ, а обыкновенный болтун, а возможно, и сумасшедший. В голове у Жижека – каша (извините мне каламбур), он такой же точно философ, как московский концептуалист – художник. Это крайне типичный пример. За прошедшие тридцать поганых лет левые болтуны научились себя продавать правому рынку – то есть привыкли участвовать в научно-популярных дискуссиях, посещать биеннале, хавать подачки от галеристов и прочего жулья. Они очень хотели безопасной славы бунтарей, приучились быть на подтанцовке, бойко врать про социализм – и получать от правых гонорары. Это развратило левый дискурс совершенно.

Времени учиться у них не было.

Совсем не хочется говорить о левой экономике – поскольку это нонсенс.

Поэтому, думая о сегодняшней ситуации в мире, надо понимать, что гнилое – все. И справа, и слева.

Если завтра – трудно представить, разве что в виде кошмара на ночь – некие гипотетические левые возьмут власть, они не смогут связать двух слов, не смогут написать ни единого декрета, не сумеют спланировать хозяйство на пять лет вперед.

Нет левого искусства (авангард – есть рыночная игрушка для рантье), нет левой философии (жижеки давно стали клоунами для биеннале), нет левой интеллигенции (а правой интеллигенции не бывает по определению), нет левой экономики – вообще ничего нет.

Если и находится лейборист, то он оказывается ловкачом Блером, а если кто и говорит про «левый поворот», то ворюга и олигарх.

Вот так обстоит дело с современным миром. Поворачивать налево необходимо, направо пути нет, а поворачивать-то некому. Требуется найти слова, а говорить разучились.

Как формируется оппозиция и зачем она нужна власти

Оппозиция формируется для нужд самих оппозиционеров и для нужд власти, а вовсе не для нужд социума. Этот факт необходимо уяснить в самом начале дискуссии. Некогда Ленин составил список тех, кто противостоял царизму («декабристы разбудили Герцена» и т. д.). Даже если к ленинскому списку прибавить перечень тех, кто состоял в оппозиции к Советской власти (меньшевики, белогвардейцы, Троцкий, диссиденты), то среди сотен имен не найдете ни единого, кто был бы озабочен проблемой реального положения дел в России. В нашей стране всегда было исключительно плохо – не только во время большевиков, – климат и крепостничество есть вещи неотменимые. Но с ними бороться никто не собирался. Напротив, их использовали как могли. Сегодня, когда мы костерим большевиков, то между строк приговора витает утверждение, будто атаман Краснов, генерал Корнилов или адмирал Колчак о народе позаботились бы лучше. Но это неправда. О судьбе пресловутого «мужика» думали Лев Толстой и Короленко – но ведь их не числят в оппозиционерах, они просто писатели. А Мартов, Деникин, Врангель, Троцкий, Гарик Суперфин, Буковский или Березовский – оппозиционеры, но никакого интереса к судьбе отечественного аборигена не выказывали. Данный факт не умаляет личного мужества и гражданской пассионарности борцов с режимом. То были действительно незаурядные характеры. Группа «Защиты Хельсинских соглашений» состояла сплошь из достойных людей, которых волновала судьба друг друга. Просто они боролись с режимом за самих себя, а не за что-то такое еще.

На излете советской власти диссидентское движение занималось исключительно выяснением собственных отношений с властью, а судьба угнетенного народа не волновала решительно никого, кроме Солженицына. Инакомыслящих занимал вопрос: имеют ли они право мыслить инако – при этом собственно содержание мысли не беспокоило никого вообще. Несколько человек подписали протест против ввода танков в Чехословакию, их уволили с работы. Но в десять раз больше народа подписало письмо в защиту тех, кто выступил против ввода танков. И рекордное число подписантов собрало письмо в защиту тех, кто выступил в защиту тех, кто выступил в защиту Чехословакии. Сам предмет защиты был уже позабыт – что они там, чехи, натворили и стоило ли вводить к ним танки? – но всех волновало: а можно ли быть в оппозиции к решению власти безнаказанно? Знаменитый диссидент Есенин-Вольпин проводил демонстрации протеста с плакатом «Соблюдайте советскую конституцию!» – он имел в виду то, что формально свобода слова разрешена, а в реальности ее нет. Но вот о том, чтобы произнести это пресловутое свободное слово – об этом никто не заикался. Кому-то покажется преувеличением, но вся история российского диссидентства – есть борьба за право иметь свое мнение. Но самого мнения при этом выработано не было. Собственно, в истории советского диссидентства только 3 (три!) человека выступили с внятными сформулированными программами: Солженицын, Сахаров, Зиновьев. Солженицын – за патриархальные русские ценности, вплоть до православия и монархии, Сахаров – за конвергенцию с Западом, Зиновьев – за коммунизм и отделение от Запада, который он не считал достойной целью. Зиновьев объяснял, как именно надо понимать коммунизм, Солженицын осуждал Николая, но был за царя, Сахаров отказался от карьеры ученого, но отстаивал идеологию технократов. Все это были внятные программы – с пунктами, с социальной конструкцией. И всем этим людям влетело от их коллег-диссидентов – именно по причине определенности позиции, которую требовалось разделять. Никто не желал иметь позицию. Никто. И это надобно помнить – это весьма интересный феномен. В обычном вялотекущем демократическом движении было полно прелести – а вот Солженицын поставил ориентиры, и эти ориентиры расстроили. Все помнят характерную книжку Войновича, в которой Войнович окарикатурил Александра Исаевича именно за призывы. Хватит, наелись мы призывов! Мы отныне – за плюрализм! Плюрализм – это и есть демократия! И вот эта прекраснодушная, абсолютно ложная, демагогическая посылка была принята интеллигентным обществом – как цель развития. Мы боремся за то, чтобы иметь право бороться. И горбачевское бездумное время в полной мере доказало, к чему приводит любовь к плюрализму без внятной позиции. Власть рано или поздно (скорее рано) присваивается тем, кто позицию и жажду власти имеет – и при полной беспомощности демократов-плюралистов. Их, оппозиционеров, затем и держат, чтобы размывать существующий порядок, ради нового порядка, идущего на смену.