Мадам Айгюптос - Кейжд Бейкер

— Доброе утро, сони! Дядюшка Барбу вернулся!.. Ни звука в ответ.

— Эй?..

Из-за двери послышался чуть слышный, тоненький писк.

— Это я! — крикнул Голеску и толкнул дверь. Она оказалась не заперта, и Голеску осторожно заглянул внутрь.

В фургоне стоял какой-то очень резкий запах: сильно и густо пахло специями, карамелью и, кажется, кровью. Вытащив носовой платок, Голеску закрыл им рот и нос и, наклонившись вперед, всмотрелся в царивший в фургоне полумрак.

Амонет, полностью одетая, лежала, вытянувшись, на своей койке. Ее руки были скрещены на груди, словно у покойницы. Глаза ее были закрыты, кожа казалась серой, будто зола, но лицо выражало такое неземное блаженство, что Голеску поначалу не понял, кто лежит перед ним. Бочком протиснувшись в дверь, он шагнул к кровати и наклонился над ней.

— Мадам?.. — Он коснулся руки Амонет. Ее плоть показалась ему неподатливой и холодной, как камень.

— О-о-о!.. — вырвалось у Голеску. Амонет казалась ослепительно прекрасной, ибо смерть (а как еще можно было назвать ее состояние?) стерла с ее лица выражение всегдашней настороженности, враждебности и тоски. Это было так неожиданно и непривычно, что Голеску невольно попятился и вдруг услышал какой-то стук. Что-то упало с кровати и покатилось по полу. Наклонившись, Голеску увидел у самых своих ног вырезанный из какого-то темного камня кубок на высокой ножке. Сначала он показался Голеску пустым, но потом по его внутренней поверхности сползла вниз и замерла у самого ободка густая черная капля.

— Черная Чаша… — пробормотал Голеску и несколько раз моргнул, чувствуя себя в точности как тот комический персонаж, который получил по лицу кремовым тортом. Только потом до него дошло, что тоненький писк, который он слышал с самого начала, доносится из-под кровати Амонет. Вздохнув, он наклонился и, пошарив в ящике, вытащил оттуда Эмиля.

— Ну, давай вылезай скорее, червяк! — проговорил он.

— Я хочу есть, — сообщил Эмиль.

— Это все, что ты можешь сказать? — удивился Голеску. — Королева Печали отошла в лучший мир, а ты только и думаешь о том, как бы набить брюхо?

Эмиль не ответил.

— Что тут произошло? — требовательно спросил Голеску. — Амонет покончила с собой?..

— Ее убила Черная Чаша, — нехотя пробормотал мальчуган.

— Да, я догадался, что в чаше был яд, это и младенцу понятно. Я имел в виду — почему? Почему она это сделала?

— Она хотела умереть, — сказал Эмиль, тщательно подбирая слова. — Она была очень, очень старой, но умереть никак могла. Тогда она сказала мне: «Сделай яд, который бы наверняка меня убил». Каждый месяц я готовил для нее новый состав, но он ни разу не сработал. Тогда она сказала: «Что если попробовать теобромин?». Я попробовал, и все получилось. Перед смертью она смеялась.

Голеску долго стоял неподвижно, глядя себе под ноги, потом сделал шаг назад и с размаху опустился в старенькое кресло.

— Мать пресвятая Богородица! — со слезами на глазах пробормотал он. — Значит, старик не лгал!.. Амонет и вправду была бессмертной!

— Я есть хочу, — напомнил Эмиль.

— Но как можно устать от жизни? — не слушая его, размышлял Голеску. — Ведь так приятно есть мягкий хлеб со сливочным маслом… Или спать… Или заставлять других верить тебе, какую бы чушь ты ни нес… Жизнь дает человеку множество удивительных возможностей и захватывающих переживаний — и лишиться всего этого по собственной воле?.. Не понимаю! Амонет крупно повезло, но она сама отказалась от своего счастья!

— Они не знают счастья, — сказал Эмиль.

— Кто это — они? — спросил Голеску, удивленно уставившись на мальчика. — И кто ты такой?.. Ты угадываешь числа, готовишь магические зелья… Быть может, ты способен изготовить и лекарство, дающее бессмертие?

— Нет, — сказал мальчуган.

— Ты уверен? — Да.

— В самом деле, что это я?.. — Голеску потер подбородок. — Что ты можешь знать, ты же идиот! С другой стороны… — Он бросил еще один взгляд на Амонет, чья застывшая улыбка пугала его все больше.

— Может быть, она действительно заключила сделку с дьяволом. Может быть, вечная жизнь совсем не такая, какой мы ее представляем, потому что иначе гадалка не стремилась бы избавиться от нее во что бы то ни стало. Эй, а что это у нее в руке?

Наклонившись над Амонет, он с трудом разжал ее стиснутые пальцы. Из кулака Амонет торчала заостренная мордочка какого-то грубо вылепленного из глины существа, в котором Голеску без труда узнал крокодила.

— Хочу картошки! — снова захныкал Эмиль. Голеску содрогнулся.

— Сначала нужно выкопать могилу, — ответил он.

В конце концов ему пришлось копать могилу самому, поскольку Эмиль, одетый для защиты от солнца в плотный клеенчатый плащ и очки, был не в состоянии работать лопатой.

— Покойся с миром, моя прекрасная незнакомка, — пробормотал Голеску, становясь на колени, чтобы опустить закутанное в простыню тело в могилу. — Я бы уступил тебе гроб, но он нужен мне самому. Кроме того, этот облегающий саван очень тебе идет. Впрочем, я думаю, тебе это уже безразлично.

Встав на краю могилы, он снял шляпу и немного помолчал. Потом поднял глаза к небу и добавил:

— О, святые ангелы! Если это несчастное создание действительно продало душу дьяволу, пожалуйста, не обращайте внимания на мои слова. Но если у бедняжки есть хоть малейший шанс избегнуть вечного проклятия, прошу вас: не покиньте ее и проведите ее душу в рай хотя бы через черный ход. Да, чуть не забыл: обещаю, что отныне буду вести более добродетельную жизнь. Аминь.

Он надел шляпу, подобрал лопату и быстро забросал могилу землей.

Вечером после похорон Голеску немного всплакнул. Он оплакивал Амонет или, если быть точным, свои надежды на бессмертие, потерянные, как ему казалось, навсегда; Ночью Амонет привиделась ему во сне. Но утром, когда лучи бледно-розового солнца пробились сквозь дым, поднимавшийся из множества дымоходов Брашова, Голеску уже улыбался.

— Теперь я владею четырьмя лошадьми и двумя вместительными фургонами, — сказал он Эмилю, разводя огонь под котелком с картошкой. — От таких подарков судьбы не отказываются, не так ли? Кроме того, у меня есть ты, несчастное, забытое дитя… Слишком долго твой свет был сокрыт от мира!

Эмиль никак не отреагировал, неподвижно глядя на котелок сквозь очки. Голеску густо намазал ломоть хлеба вареньем и откусил большой кусок.

— Бухарест! — воскликнул он с полным ртом. — Константинополь! Вена! Прага! Берлин! Мы будем ходить по главным улицам величайших городов мира, и золото так и посыплется в наши карманы. Вся картошка, какую ты только пожелаешь, будет твоей, и подавать ее тебе будут на лучшем ресторанном фарфоре. Что касается меня, то… — Голеску проглотил хлеб. — Меня, мой милый, ждет жизнь, для которой я был рожден. Слава. Уважение. Прекрасные женщины. Вино. Финансовые затруднения уйдут в прошлое, превратятся в простые воспоминания.