Февраль - кривые дороги - Нина Артёмовна Семёнова

Скоро ресницы Андрея Ивановича заиндевели, и сквозь них стало неловко глядеть, но он не решался даже смахнуть с ресниц иней. Была такая густая торжественная тишина, что он боялся пошевелиться.

Где-то вдали слышался лай собак, и с каждой минутой он все приближался.

Потом Ленька — отмороженное ухо затрубил в охотничий рог.

У Андрея Ивановича забилось сердце: вот сейчас, сейчас… Затрещали кусты, и он чуть было не нажал курок. А это выскочили на поляну собаки. Вслед за ними появился и Ленька. От его разгоряченного тела шел пар, Ленька бежал в нем, как в облаке.

— Упустили, ага! — закричал он. — Эх вы, охотники!

И заплакал. Все окружили его и наперебой стали объяснять, что лосей никаких не было, никто даже не видел их.

— Как же не было? — хныкал Ленька, — Мы их след в след гнали. Наверное, стороной шастнули!

Но так как ему все равно никто не поверил, Ленька утер слезы и повел показать след. След действительно был, и очень свежий, — еще не заиндевевший. Ленька со злости плюнул в этот свежий след, поправил на спине ружьишко и спокойно предложил:

— Прочешем другой квадрат?

Тут восстали Володя с Игорем и заявили, что им стоять на номерах скучно, тем более без ружей. К тому же они устали и хотят спать. Пришлось возвращаться.

Незаметно надвинулись сумерки, лес сразу помрачнел, закрыл все проходы, и даже просеки словно сузились, почернели, только звезды на синем небе светились ярко и выпукло.

По звездам определили дорогу, но, если б не собаки, могли бы и заблудиться. Усталые, голодные, шли по снегу, вязли в сугробах, пока, как спасение, не вспыхнули огоньки в окошках лесниковой хаты.

Встретила их сама хозяйка — невысокая круглая женщина с косой до самых колен.

— Ой, батюшки мои, сыскались! И ты, поганец, с ними! Вот я тебе второе ухо откручу — будешь знать. Проходите, проходите, гости дорогие. Сколько же вы лосей убили?

— Да мы, хозяюшка, ни одного даже и не видели.

— Ой ли! — всплеснула она руками, и коса заколыхалась и стала бить ее по коленям. — А мне-то от них, от окаянных, каждую ночь урон. Уж и проволокой стожки огораживаем, так они столбы повалят и скубут и скубут сенушко. Я утром выбегу на двор да прутиком их. А они меня, тунеядцы несчастные, рогами, рогами!

После ужина сели играть в домино. Андрей Иванович играть не стал, а привалился головой к дивану и мгновенно заснул. Сквозь сон он еще некоторое время слышал резкий стук костяшек, приглушенный говор, а потом все смолкло, как перед грозой. И вдруг загорелась деревня. Подожженная сразу со всех сторон, она пылала своими соломенными крышами, и треск от огня был, как пулемет на передовой. Схватив за руку сестренку, Андрей бежал горящей деревней, не зная, — куда спрятаться от бушующего огня.

На краю деревни была река, он это знал и повернул туда, а когда подбежал, то даже попятился: река тоже горела. Это было, как в кошмарном сне, он никогда еще не видел, чтоб горела вода. Целые снопы горящей соломы носились над речкой и, шипя, падали в реку, но не гасли, а продолжали гореть, плыли и горели, и языки пламени, отражаясь в воде, доставали, казалось, самого дна. Это было страшно, страшнее пуль и бомб, страшней самой смерти, и Андрей Иванович проснулся.

Прямо в окно светила луна, огромный огненный шар, как солнце, и он понял, что это был даже не сон, а воспоминание, но такое явственно-зримое, что он ощутил в воздухе запах горящей соломы. И от этого воспоминания захотелось лечь наземь и заплакать, как и тогда. Тогда он, помнится, проплакал всю ночь до рассвета, а на рассвете пришли наши, и он снова плакал, уже от счастья.

Жили они с сестрой Таней у бабы Фени, двое сирот, заброшенных войной в глухую смоленскую деревню. Отец на фронте, мать погибла во время бомбежки. Баба Феня подобрала их на станции, голодных, полузамерзших, посадила на саночки, привезла домой. Так и жили, переживали войну, пока не пришел немец и не поджег хату. Баба Феня была в этот день в поле, скотину пасла, а вернулась в деревню и не нашла своей хаты. Лишь густо дымились головешки да плакала обгоревшая Таня, звала: «Мама, мама!» На третий день она умерла. Андрей ушел тогда из деревни, как только сестру похоронили, так и ушел — на фронт. Долго странствовал от одной части к другой: из-за малолетства его нигде не принимали, пока один старшина не смилостивился, не поставил на довольствие.

После фронта Андрей вернулся на родину, в Минск, закончил институт, перебрался в Москву, а о деревне, где похоронил он сестренку и где осталась баба Феня, старался не вспоминать. Было больно. Потом привык к этому — не вспоминать, да и некогда было, захватила каждодневная суета, понесла, как челнок, по житейскому морю. И если б не этот сон… Память все же сохранила прошлое и дала о себе знать через долгие-долгие годы.

Наутро охотники уезжали. Шофер Федя разрядил свое ружье, дав прощальный салют лесу. Наташа, взобравшись на подоконник, махала ручонкой: «До свиданья, до свиданья». И вот тут Андрей Иванович вспомнил: деревня называлась Торжок.

Он вернулся в хату:

— Хозяюшка, вы не знаете деревню Торжок?

— Как не знать? Недалечко тут, верст десять будет. А вам зачем?

— Да в войну мы тут бедствовали.

Хозяйка вздохнула:

— Война не забывается. До сих пор у людей в душах отметина.

Всю обратную дорогу Андрей Иванович был молчалив. Стоило 6, конечно, заехать в деревню Торжок, навестить бабу Феню, да только жива ли она? Баба Феня, баба Феня… Ведь ей еще тогда, в войну, было под пятьдесят. Не только они с сестренкой — все в деревне называли ее бабой Феней. Махонькая, худенькая, сама над собой шутила: «Из двух щепок сложена, а все живу». Он вон и сам уже скоро станет дедушкой. А туда же, в прошлое, в воспоминания, в молодость. А если все-таки заехать? Попросить бы шофера. Тут недалеко. Но остальные — согласятся ли?

Андрей Иванович прислушался: Петухов, как всегда, «травил» анекдоты, Игорь с Володей смеялись. Вот так и надо жить, не задумываясь, не вдаваясь в воспоминания. Зачем ворошить старое? К тому же завтра у него важное совещание. Надо как следует подготовиться, сосредоточиться. Будет начальство…

А по бокам дороги белели сугробы и расстилалась даль — ни конца ни края.

— Слушай, Федя, — попросил Андрей Иванович шофера, — будь