Вельяминовы. Время бури. Книга первая - Нелли Шульман

Они с Карло познакомились на выступлении Авраама, в римской синагоге. Леви, создавшего антифашистскую группу «Справедливость и свобода», сначала держали в тюрьме, а потом сослали в глушь, на юг Италии. Он был освобожден, по амнистии, и собирался обосноваться во Франции.

Они стояли на берегу Тибра, любуясь замком Святого Ангела. Коричневая вода подбиралась к опорам моста. Лето, даже здесь, было дождливым.

Карло щелчком выбросил папиросу в реку:

– Еврей, Авраам. Однако я, прежде всего, антифашист. Моя обязанность, сражаться с нацистами, с дуче…, – Карло указал, на фашистские штандарты, украшавшие мост.

– Например, в Испании, – прибавил он, – потому что именно там все начнется. Ты бы мог туда поехать, – он посмотрел на Авраама, – ты отлично стреляешь…, – Авраам пожал широкими плечами:

– Это не моя война, Карло. Я не коммунист, и даже не социалист. Мне важнее, чтобы Израиль обрел независимость от британцев, чтобы арабы убрались с нашей земли…, – Карло, было, открыл рот, однако напомнил себе: «Не надо. Его родителей арабы убили. И когда все только закончится?»

Вслух, он сказал:

– Как знаешь. Евреи, все равно, не должны пачкать себя сотрудничеством с нацистами, даже ради обретения собственного государства. А здесь…, – Карло присвистнул, – здесь случится то же самое, что и в Германии, обещаю. Тем более, если папа будет молчать. Итальянцы слушают его святейшество.

Пока что, папа Пий воздерживался от осуждения нацизма. Ходили слухи, что в Германии арестовывают католических священников, высказывающихся против расовой политики Гитлера. В Ватикане знали, что Авраам еврей, однако он занимался среди ученых, пусть и монахов со священниками. За папиросами и кофе, в обеденный перерыв, они предпочитали обсуждать средневековье, а не политику Гитлера, или Муссолини.

– В средневековье случилось то же самое, ничего нового, – мрачно подумал Авраам: «И во времена римлян, и вообще…». Он вспомнил неожиданно веселый голос Карло Леви. Они рассматривали стены Колизея, увешанные фашистскими знаменами.

– Говорят, – приятель кивнул на здание, – у императора Тита была любовница, еврейка. Не Береника, еще одна. У них даже сын родился. Тит ее из Иерусалима привез, после разрушения Храма.

– Такое никак не проверить, – усмехнулся Авраам.

Оглядывая зал, он отчего-то вспомнил римский разговор. Людей пришло много. Авраам, с удовлетворением, думал, что и в Праге, и в Вене, он уговорил кое-какую молодежь отправиться в Палестину. Несмотря на его настойчивость, это было непросто. Евреи в Австрии и Чехословакии не страдали от ограничений на профессии, или от антисемитизма, как в Германии.

Выступая, Авраам объяснял, что земля Израиля меняется. В Иерусалиме и Хайфе открыли университеты, появились театры, кино, и даже консерватория. По приезду, ему надо было забрать Циону из кибуца. Племянница отправлялась в школу при Еврейском Университете, где устроили интернат, для одаренных детей. Авраам вздохнул:

– Ционе переезд не понравится. Но госпожа Куперштейн говорит, что ей надо серьезно заниматься музыкой. В кибуце такое невозможно. Конечно, с ее дедом…, – покойная тетя Шуламит, всегда держала фото отца Амихая на фортепьяно. Официально считалось, что она училась у Малера. В семье об этом не говорили. Бенцион, после смерти сестры, заметил сыну:

– Она из Вены уехала потому, что Малер на другой женщине женился. Ей предлагали контракты в Нью-Йорке, в Париже. В то время она считалась одной из самых одаренных пианисток Европы.

Госпожа Куперштейн ничего не знала о деде девочки, но говорила, что у Ционы редкий исполнительский талант.

– Придется ее переупрямить, – решил Авраам. Раздались аплодисменты, он начал говорить. Здесь, в Польше, он выступал на идиш. Рассказывая о жизни в кибуцах, он всегда упоминал, что города, Иерусалим, Тель-Авив и Хайфа, постепенно становятся все более современными.

Авраам вырос в деревне, но любил, подростком, гостить у тети Шуламит, в Тель-Авиве. Тетя жила в Неве Цедек, по соседству с домом писателя Агнона. В ее салоне собирались журналисты, музыканты, ученые. В ее гостиной Авраам познакомился с Давидом Бен-Гурионом. Кузен Амихай тоже учился в Венской консерватории, и встретил будущую жену в Австрии. Девушка приехала вслед за ним в Палестину. В салоне тети Шуламит говорили на иврите, но часто переходили на французский и немецкий языки. Отец Авраама саркастически, замечал: «Интеллектуалы должны присоединиться к нам, и обрабатывать землю, а не писать в газетах».

– Ты сам интеллектуал, папа, – весело отзывался подросток. Бенцион отмахивался:

– С тех пор, как мы основали кибуц, с философией покончено. Нужны трактористы и солдаты, а не философы.

– Папа был неправ, – понял Авраам: «Нужны все, не только рабочие и солдаты. Нужен каждый еврей». Он говорил, что для Израиля ценен любой человек, говорил о газетах и театрах, об архитектуре и музыке, о школах и университетах. Авраам заметил детей и подростков, одетых в форму:

– Ребята мне рассказывали. Они из сиротского дома, на Крохмальной. С ними учительница пришла. Но какая красавица…, – высокая, тонкая девушка, в светлом, летнем костюме, при шляпке, сидела рядом с малышами. Авраам, невольно, улыбнулся, глядя на стройную шею, на темные волосы, спускавшиеся на плечи. Спели «Атикву». Авраам слышал ее голос, низкий, мелодичный. Начали задавать вопросы, на столах готовили кофе и чай, а он все следил глазами за девушкой. Она, вместе с детьми, занималась устройством ярмарки. Ученики принесли сюда поделки, и продавали их в пользу Еврейского Национального Фонда. Авраам пообещал себе, что непременно, к ней подойдет.

– Я просто хочу поговорить, – он понял, что краснеет, – узнать, как ее зовут…

Приезжая в Тель-Авив, или в другие кибуцы, он никогда не стеснялся знакомиться с девушками. Они в Палестине были другими, особенно те, что тоже родились в стране. Дома все было легко, а здесь в диаспоре, люди вели себя иначе.

– Она, может быть, помолвлена, – угрюмо напомнил себе юноша. Авраам разозлился: «Подойдешь к ней, и все узнаешь».

Девушка его опередила. Он услышал веселый голос:

– Господин Судаков, где вам шили костюм? В Палестине? Меня зовут Хана. Хана Гольдшмидт…,– она протянула Аврааму тонкую руку, юноша, осторожно, ее пожал. У нее, неожиданно, оказались жесткие кончики пальцев. Авраам подумал: «Наверное, тоже музыкой занимается».

Анеля, из-под ресниц, посмотрела на него:

– Какой высокий. И рыжий, как огонь. А глаза серые. У нас я таких юношей и не видела…, – он держал ее руку. Анеля услышала стук копыт лошадей, скрип двери, почувствовала крепкие, надежные ладони. Кто-то поднимал ее, прижимал к себе, накрывал чем-то теплым. У Анели забилось сердце. Она даже поморгала, чтобы успокоиться. Юноша не отводил от нее глаз, признавшись:

– Да. В Тель-Авиве, портной. Он из Берлина приехал. Вам не нравится? – озабоченно, поинтересовался, Авраам. Девушка склонила набок изящную голову:

– Отчего же. Отменный крой. Я сама портниха, – объяснила она.

За чаем, они говорили о Палестине. Пани Анеля уезжала в Париж. Юноша, все время думал:

– Она похожа на Аарона, странно. Та же стать. У Аарона только глаза темные. Он говорил, что у его сестры и брата светлые глаза, серо-голубые. Как у нее…, – на нежных, смуглых щеках девушки играл румянец. Пани Анеля рассказала, что осталась круглой сиротой после погромов двадцатого года:

– Дядя Натан здесь пропал, в Польше, – вспомнил Авраам, – когда война началась. Не надо ей о таком говорить, она родителей потеряла…, – он предложил:

– Приезжайте к нам, пани Гольдшмидт. Откроете мастерскую, в Тель-Авиве. Я бы у вас первым клиентом был, – отчаянно добавил Авраам, – или вы на мужчин не шьете?

Темно-красные губы улыбались:

– Я на всех шью, господин Судаков. И вяжу…, – она достала из сумочки вязаную, белую кипу с голубым щитом Давида:

– Мои девочки продают. Возьмите, на память…, – Авраам, хоть и не покрывал голову, но кивнул:

– Я буду ее беречь, госпожа Гольдшмидт…, – он хотел предложить девушке сходить вечером в кино, или театр, но не успел. Она прощалась, желая ему удачи. Авраам заставил себя сказать: «Вам тоже, в Париже».

Пани Анелю позвали девочки, Авраама обступила молодежь из варшавского клуба Бейтар. Он смотрел вслед темным волосам, пока девушка не пропала в толпе. Авраам вздохнул: «Счастья ей, где бы она ни была».

Эпилог

Гранада, август 1936 года

Белокаменные дома на Пуэрто Реаль, заливало безжалостное, яркое солнце, журчал фонтан. Кафе вынесли на булыжную площадь кованые столы, легкий ветер трепал холщовые зонтики. Репродуктор, на углу, транслировал американскую песенку. До музыкальной программы передали новости из столицы. Диктор, уверенным голосом, говорил, что мятежники, под предводительством генерала Франко, скоро будут разбиты.