Красная петля - Реджи Нейделсон

А вот чего я действительно хотел – это стать нью-йоркским копом и, может, чтобы «Янки» снова поднялись, как в девяностые, а «Ред Сокс» крупно провалились.

Пожив в Москве, а потом и в Израиле, я насытился политикой по горло. И, переехав в Нью-Йорк, надеялся, что смогу провести остаток дней без нее. В четверг я ушел с работы пораньше, благодаря другу, который помог отпроситься. Не терпелось вырваться из города, я взял такси до дому, позвонил Максин и сказал, что выезжаю часа через два. Она сказала, что они отдыхают вовсю, плавают, собирают устриц, готовят лапшу, но скучают по мне. Я рассказал ей про русских, объедавшихся ребрышками в «Виргилии», это ее позабавило. Но не упомянул про встречу с Лили.

– Увидимся совсем скоро, – сказал я.

– Ты ведь приедешь, не обманешь? Девчонки очень расстроятся, если ты не приедешь.

– Конечно, уже почти выехал, – заверил я, недоумевая, что это она вдруг забеспокоилась.

– Там много охраны?

– Да, как на войне, – ответил я. – Но только в центре, вокруг «Гарденс».

– Манифестанты?

– Ну да. Думаю, их постараются захапать, сколько смогут.

– Что ж, наверное, им надо было радоваться уже тому, что живут в Америке, правда? – усмехнулась Максин. – Ты где?

– Домой еду, – мы как раз гнали к пересечению Седьмой авеню со Спринг-стрит.

Манхэттен будто вымер, будто в нем взорвалась нейтронная бомба: дома стоят, но людей почти не видно, даже в такой дивный вечер. Такси свернуло на Спринг-стрит. Рестораны пусты. Терраса «аква-гриля», где обычно в погожие дни не протолкнуться, почти безлюдна. «Тэйсти-Ди-Лайт» закрылся раньше времени.

Я не мог припомнить такой тишины за последние годы.

Миллионы людей покинули город. Кто-то страшился новых терактов. Другие же боялись мер безопасности, или манифестантов, или пробок, но всю неделю у меня было чувство, будто на город опустился саван из страха, тишины и тревоги. А я всегда любил Нью-Йорк именно за шум.

Я любил уличный гомон, свободу, с которой люди кричат, ругаются, поют, даже несносные автомобильные гудки – и те полюбил. В детстве, в Москве, на улицах было очень тихо, и машины практически не ездили; ни смеха, ни музыки – все боялись. Мой дядя, обитавший в Праге, рассказывал, что в Пражской весне его больше всего восхищала какофония. Но въехали советские танки, и Прага погрузилась в безмолвие.

Прибыв домой, я извлек из багажника папки Сида, вынул почту из ящика, поднялся, вывалил все на рабочий стол, сорвал с себя одежду, подошел к холодильнику и взял банку холодного пива. За пивом я просмотрел бумаги Сида, но не нашел ничего, кроме газетных вырезок и заметок о том русском корабле. На большее у меня не было времени. Я не собирался тратить свой отпуск с Максин на изучение папок. Я сложил их в ящик стола, запер его, натянул футболку и джинсы, подхватил сумку, заранее собранную для пляжа, и отправился к морю. К Максин, Милли и Марии. Заскочу лишь в одно место, подумал я, и в путь. Я обещал. Буду там к полуночи. Целую, сказала Максин. Увидимся.

Я ехал через Чайнатаун. Напротив кабачка, куда мы когда-то ходили с Лили, я притормозил. Скорчившись на переднем сиденье, выглядывая украдкой, я чувствовал себя воришкой.

Я увидел ее в окне бара. Она сидела у стойки, спиной ко мне, придерживая бокал с вином. Я смотрел на нее несколько минут. До умопомрачения хотелось зайти и поговорить с ней, но героическим усилием я собрался и решительно надавил на газ.

Я вышел из лифта в бруклинской больнице. Линолеум скрипел под резиновыми подошвами, как обычно в таких заведениях. Кто-то ковылял на костылях; два медбрата сажали бального в каталку; доносился резкий кисло-металлический запах больничной пищи; где-то кричал пациент. Я нашел нужную палату в конце коридора. Дверь оказалась приоткрыта.

Посреди этой частной палаты стояла кровать на ней лежал Сид, или плотская оболочка того, что было Сидом, ибо все остальное сгинуло. Лицо было пустым, застывшим. Мне стало нехорошо. Захотелось заорать на него, так, чтобы он вскочил.

– Он не выкарабкается, – шепнул мне мед брат по имени Луис.

– Почему его не отключат? – спросил я.

– Отключили, – ответил он. – И ничего. Родные дали разрешение. А он не умирает. Будто висит на ниточке. – Он указал на людей у кровати: – Они здесь со вчерашнего дня.

У койки расположились четверо. Пожилая женщина в льняном костюме и соломенной шляпке сидела в кресле, не касаясь спинки, рядом с ней, с бокалом вина в левой руке, – мужчина средних лет в шортах-бермудах и рубашке для поло с портретами игроков на кармане, будто его вызвали с матча; еще была женщина, оказавшаяся бывшей женой Сида, в клетчатой юбке и розовой блузке без рукавов, и девочка-подросток в джинсах.

На столике в углу стоял большой электрокофейник и поднос с пирожными, матово поблескивала сахарная глазурь, просвечивали синим ягоды в кексах, там же находились бутылки вина и ряд бокалов.

Медбрат Луис попятился из комнаты. Я придержал его, чтобы расспросить о Сиде.

– Мы отключили жизнеобеспечение, сын дал добро, и ничего не произошло. Вот им и приходится сидеть и ждать, – сказал он. – Я слышал, как одна из дам позвонила кому-то по мобильнику и сказала: «Захвати вина». А немного спустя парнишка лет девятнадцати-двадцати притаскивает сумку, выгружает из нее бутылки вина, расставляет стаканы, разливает. Люди приходят навестить, а в промежутках семейство спорит о всякой ерунде, и все сидят и пьют, а он просто лежит.

– Где сын?

– Я видел, как он выходил недавно, может, перекурить, – ответил он.

– Спасибо.

Я немного постоял у двери. Никто не взглянул на меня, а я прислушивался к тихому семейному диспуту у одра Сида.

Наконец девочка встала со стула.

– Вы кто? – спросила она.

– Я был его другом. А ты?

– Внучатая племянница, но мы дружили.

– Соболезную, – сказал я, и мы вышли в коридор.

– Лучше бы ему просто дали уйти.

– Так и сделали.

– Да, но он не умирает. Не хочет умирать.

– Это тяжело.

– Только не для них. – Она махнула на компанию в палате. – Они обожают вздохи у одра, ритуалы. Всякий раз такое устраивают. Так они чувствуют себя святыми, – усмехнулась она. – А я терпеть не могу. В жизни бы не пришла сюда, только ради Сида.

– Ты звала его Сидом?

– Конечно. Мы были друзьями.

– Часто виделись?

Девочка покачала головой и заплакала.

– Реже, чем хотелось бы, – тихо сказала она. – Меня не пускали. Не хотели, чтобы я общалась с ним. Его считали чудаком, чужаком, потому что он вел себя не так, как хотелось бы семейке. А мне это и нравилось. Мне он нравился. Все, пора к ним.

– Что значит – был чудаком?

Она обернулась.

– Ну, он был геем. И помешан на русских.

– Можно потом поговорить с тобой?

– Конечно. Я никуда не денусь.

Однако я не поговорил с ней, ни тогда, ни после. Я прошел на пост. Медбрат Луис сидел за компьютером. Миниатюрная ямайская женщина собирала сумку, собиралась домой после смены.

– Вы коп или что-то вроде? – спросила она меня.

– Что-то вроде.

– Такое внимание не льстит, – заметила она враждебно. – Приходили уже копы, само собой. И копы, и семья – и все на мою голову. У меня дежурство кончилось пятнадцать минут назад, но я задержалась, чтобы помочь, а вы все лезете и лезете.

Мне была нужна информация.

– Покорнейше прошу простить.

– Если не нравится, как я веду дела, могу позвать администратора, – сказала она. – Могу попросить, чтоб вам прислали правила больницы. В распечатанном виде. Но я не имею права рассказывать о пациентах, даже если вы коп. Не говоря уже о том, что я не видела вашего жетона.

Я достал бумажник и предъявил ей жетон. В том же кармашке оказалась карточка, которую мне дал тот охранник, обругавший байдарочников. Компания «Оруэлл Лимитед». И адрес в Ред-Хуке.

Эта карточка легко могла затеряться среди прочего мусора в моем бумажнике. Бывает, раз пять что-то попадается на глаза, но ты не обращаешь на это внимания. Каждый детектив знает, что большинство открытий наполовину случайны: осенит или не осенит, уловишь связь или проглядишь. Я ничем не лучше многих копов. Эта карточка могла бы упокоиться в недрах бумажника, если бы медсестра не пожелала увидеть мой жетон.

Она уже направлялась к двери, когда Луис поднял глаза и обратился ко мне:

– А как насчет того русского?

– Это не его дело, – кратко бросила сестра, подхватила сумку и удалилась, маленькая, но властная, что сквозило даже в походке.

– Какой русский? – спросил я.

Луис пригнулся к стойке, разделявшей нас, и стетоскоп, болтавшийся у него на шее, едва не угодил в цветочный горшок в розовой фольге, украшенный ленточкой. Взял шоколадную конфету из открытой коробки и поведал, что Сида приходил навестить один крупный русский мужик. Огромный.

– Он представился? – спросил я. Спина покрылась холодной испариной.

– Нет, но я уверен, что он русский. Хотел знать все о случившемся. Поздоровался со всеми нами за руку. Сунул всем на чай. Расплакался, когда увидел мистера Маккея таким вот. А что? Вы его знаете? Что-то вы побледнели. Ну-ка, присядьте. Может, давление вам померить?