На грани человечности - Ирина Горбунова

   - Едва ли так надолго здесь останусь. Положенье моё... - Лицо Побродяжки было непроницаемо-строго.

   - Что ж - добрый путь, и храни тебя Священное Пламя. - Склонив голову, Одольдо тронул амулет. - Но знай: у нашего очага ты всегда тепло найдёшь.

   - И бьюсь об заклад: кошель с золотом уже в котомке вашей, леди Сиарам. Не нужно и Пророком быть. Поймал я тебя за руку, Вайрика, и запирательства тщетны. - Весельчак Миста вдруг в лице изменился, потряс локоть землянки. - Вайрика... ты ещё с нами?

   Вовремя очнулась Суламифь. На какую-то минуту впрямь ушла она из обычного теченья времени; касаясь пальцами переплёта, прочитывала - по сотне страниц в секунду - одну книгу, затем вторую; и тут же мысленно заносила тексты на инфокристалл.

   "...Мир наш - пылинка в пучине Мирозданья; но не одиноки мы в безднах вселенной. Всякая искра небесная, из числа тех, что зрим мы ночами - такая же пылинка, драгоценная Жизнью, подобная миру нашему. И там, как здесь, вперяется во мрак ночи ищущий Разум... Настанет время - Разум преодолеет бездну; и встретятся взгляды, и встретятся руки..."

   Пусть простят её друзья за это прочтенье тайное, краже подобное. И ангелов в Чертогах Горних весьма интересует Изен Иджел, одна из Опередивших Время, с наследьем её. Звездочёт Изен Иджел - на Элкорне. Астрофизик Изен Иджел - в Конфедерации. Крамольница Изен Иджел, на старости лет каменьями забитая. ("Доколе станем терпеть над верой надругательство?! Солнце для неё не божество, а раскалённая скала!..")

   Очнувшись вовремя, уловила землянка все речи Мисты, шутливое обвиненье. Глазами нашла лицо Сиарам: сплошь борозды морщин, глубокие, суровые, раздумьями и лишеньями пропаханные, но мерцаньем свеч и теплотою душ смягчённые. Обменялись понимающими взглядами. Дары наблюдательницы принимала Сиарам, не чванясь. Ибо знала: от чистого сердца.

   - Надлежит доброго пути пожелать и вам, отче, - молвила Иммер.

   - Тост за удачную миссию! - поддержал Миста, приподнял чашу.

   - Почему, отче, ваших друзей сарнийцев нет за столом? - обеспокоилась Суламифь.

   - Каумер-капитан так порешил: негоже навязываться жрецам, тем паче иноземным. - Глаза Одольдо смеялись. - Однако бочонок реватского, пятнадцати лет выдержки, охотно в дар принял. Полагаю, ныне у них свой пир горой.

   Сомкнулись, зазвенели драгоценные чаши.

   - Дозвольте, отче, детям вашим благословить вас, вопреки канону, - проговорил Эрихью смиренно.

   - Да пребудет Единый с вами в пути; и да хранит вас сарнийская Кедда-Праматерь. - И, уже не благочестьем и не ересью - просто тревогой любящего сердца сорвалось у Иммер: - Берегите себя, отче.

   - Что уж там, дитя моё. При попутном ветре - два, три дня плаванья... - Смешался преподобный; может, просто слова участья отозвались в его сердце как должно?

   - Выпьем за пониманье взаимное, - негромко предложила Сиарам. - За добрую волю народов нашего и меранского.

   - Э-э... много ли доброй воли, скажем, у лимиек, у кровопийц ненасытимых? - Голос Мисты-балагура был сейчас горше осенней травы. - Хвала святому Эрихью, флот наш покуда много уступает сарнийскому.

   - Увы, флоты растут быстрее, чем разум, - подытожила Суламифь шёпотом.

   Выпили молча, каждый в свои раздумья ушёл. Огонь в очаге - и тот, казалось, подался назад, улёгся деликатно: стараясь ни поленом не треснуть, ни мысли не потревожить. Стоило вот так, взамен напутствия доброго, выплёскивать всё накипевшее?

   За окнами, сквозь прибрежные заросли, корабль Каумера, сарнийского капитана, светился огнями беззаботно-празднично. Вот подгулявшие зычные голоса порушили сонную тишину затерянной бухты, грянули нечто воинственное; не столь и стройно, зато вложив всю душу бродяжью - щедрую как море, вольную как ветер.

   Окажись поблизости случайный путник - вмиг разнесётся, как пожар лесной, молва об очередном демонском шабаше в Тимильских лесах. Кому выгодно, приплетёт сюда и Вайрику-ведьму: вот уж в точку!

   Пусть их... дети запуганные, неразумные.

   Бесшумно отставил чашу отец Одольдо; огни свеч полыхнули в глазах его - золото в золоте. Смотрел пристально... нет, не на Иммер - на Сиарам. Сожалел ли, что во время оно не сошёлся ближе с Бариолиной старшей сестрой, с Виальдой-менестрелем?

   Увы, и теперь невозможно заверить его: мол, не безвозвратно шанс упущен, до Второго Рождения лишь...

   - Спели бы вы нам, Сиарам, - попросил кротко отец настоятель.

   И ударили пальцы по струнам; и голос - молодой, тяжкими годами не надломленный - завёл песню. Разумеется, песню Виальды...

   Я не могу тебе помочь,   Хоть я - всё та же.   И снов, увиденных за ночь,   Не перескажешь.   То яд мерещится, то нож   Во мраке душном.   Ведь ты меня не позовёшь -   Из равнодушья...

   Напряжённо, вперёд подавшись, внимал Одольдо. Заметно было: слышит - впервые.

   - Это посвящено... - Голос прервался в повисшей тишине.

   - Элиару Арзуасскому, - ответила, как отвесила, прямодушная Сиарам.

   - Мерзавцу, предателю, что Виальду эшафоту обрёк?!

   И опять осёкся преподобный отец - на грани срыва в прошлое.

   Некогда - вскоре после того эшафота - не пожалел молодой брат Одольдо, в миру эркассар Лэйлский, ни средств скудных, ни связей прежних: вендетту тайную свершил. Но, видно, доселе горчит, саднит, жжёт его одна мысль: поздно... Изредка - вот как теперь - внезапной вспышкой прорывается.

   Что ж, зато на своём опыте познал отец Одольдо, сколь бесплодна месть. Ибо не вернёт она ушедшего, но лишь изранит душу до конца дней.

   И ещё лист пергамента лёг на стол, поверх прежних.

   - Я записала песню. Для вас, отче - невозмутимо, одну на двоих тайну оберегая, молвила Сиарам.

16.

   Пробуждение было мгновенным, острым, ослепительно-беспощадным - подобно верному удару меча, что переносит душу из мира бренного в мир вечный. Что почувствует душа в тот краткий миг? и осознает ли необратимость перехода? Миг возврата от сна к яви - нет, не осознала; и не была ещё охвачена неизбывным разочарованием. Ибо в глазах - уже распахнутых - по-прежнему стояло...

   ...Ночь. Глухая ранаирская полночь. С освежающей после дневного зноя прохладой и с плотной, бархатной чернотою; со звёздами крупными и кристально-чистыми, как самые драгоценные каменья; с редкими, трусливыми воплями пустынных тварей где-то в отдаленье, за барханами. И всё это - на фоне бесчисленных, таинственно-тревожных вздохов-шорохов-шелестов... какой же кантор от века управляет этим многоголосым, неумолчным хором? не иначе, сама Неизвестность? И смутно белеют ближайшие шатры соратниц и соратников; и на краю лагеря, над дотлевающими углями бывшего костра, двое часовых давно и мирно клюют носами. Эх, нерадивые! а ну как совсем угаснет огонь-хранитель? а ну как передовой отряд язычников сиргентских натолкнётся на нас?!

   Хотя - что кривить душой! Не это тревожит. Не в ожидании возможного нападения выскользнула она сейчас из душного шатра, забыв даже прихватить меч, промаявшись полночи без сна. Что языческая угроза - в свете того истинного, неотвратимого, что сейчас действительно может - или должно! - произойти? Страшится ли она этого - или втайне жаждет?

   Ночь вдруг обрела имя, и лик, и плоть, и жар страсти. На сей раз он не флиртовал, не ёрничал, не распевал серенад, на ходу сложенных. Просто возник из темноты, беззвучно, призрачно; истомлённый, схватил её, привлёк к себе - беззащитную, без доспехов, без оружия. Да неужто пришло бы ей в голову - защищаться?

   Только вскрикнула, сипло, сорванно; и вскрик словно в кровь изодрал пересохшие губы - наяву ли, во сне:

   - Одольдо!...

   Тут-то, похоже, она и пробудилась окончательно - от собственного голоса; и реальность нового дня властно хлынула в глаза, в душу, захлёстывая половодьем, выметая сладкий, бурный дурман ночи. Сквозь щель окошка-бойницы нехотя, по капле сочилась промозглая белёсая муть осенней зари. Да много ли света нужно, чтобы различить, угадать до тошноты привычную обстановку: угрюмая келья, шершавые каменные стены, не прикрытые ничем, кроме ворохов смертоносного железа.

   Вполне достаточно, чтобы затопить сердце горечью безысходности - словно после залпом осушенной чаши с отравой.

   Вот тебе, дура, святоша! взамен вольных просторов, и кантора-Неизвестности, и звёздных алмазов на драгоценном бархате полуночи! взамен счастья с любимым! Сама ведь, по доброй воле, променяла всё это - на затхлую келью, на охоту за ведьмами. Никто за грудки не тянул.

   Которое уж по счёту утро казнит её вот так - жестоко, дважды: мечом пробуждения, ядом отчаяния? Который раз просыпается она вот так: с колотящимся сердцем, с пылающим лицом, с именем того единственного на устах? И рвётся оно из груди, это имя, то задушенным, в кровь искусанным стоном - а то воплем, клокочущим мукой... Не диво ли, как ещё ни разу не сбежались сюда сёстры из ближайших келий, дабы спасать свою матушку от сонмища демонов Тьмы!