Ракетный гром - Николай Камбулов

— Смотрите, сколько пыли! Сейчас же сотрите, чтобы все блестело. Это же лучшие люди части! Надо соображать.

— Слушаюсь, товарищ старший лейтенант! — ответил солдат и попытался объяснить, что он случайно попал в клуб и к здешним порядкам не имеет никакого отношения.

— Отношения у всех одни — не проходить мимо безобразий. — внушал Малко растерявшемуся солдату и, довольный тем, что тот подчинился, энергично открыл дверь, бросив на ходу: — Соображать надо, мил человек. Рикимендую соображать!

Его потянуло в технический класс: рассчитывал встретить здесь Шахова. Инженер на его предложение о переводе Цыганка пока отвечал шуткой: «Что ж одного Цыганка? Бери заодно и лейтенанта Узлова, тогда твой взвод наверняка выйдет победителем социалистического соревнования и первым произведет боевые пуски».

Приоткрыв дверь технического класса, он с минуту любовался Цыганком, который, сделав вид, что не замечает старшего лейтенанта, работал на макете. Потом, перешагнув порог, сказал:

— Молодцы, соколики, не теряете зря времени... Шахов здесь?

— Нет. — ответил Виктор. Ему вдруг захотелось показать старшему лейтенанту, чего он добился, тренируясь вместе с ефрейтором Цыганком. — Товарищ старший лейтенант, у меня получается. Хотите посмотреть?

— В другой раз. — Малко взглянул на часы: — О-о, я опаздываю к замполиту, — и сбежал по ступенькам вниз.

Он удалялся быстро, широко размахивая руками, в одной из которых была зажата тетрадь с конспектами. На ходу открыл ее и начал что-то писать.

Цыганок заметил:

— Видал. Витяга, на ходу конспекты правит...

Время, отведенное для самостоятельной подготовки, подходило к концу. Они убрали учебные пособия, зачехлили приборы. Цыганок объявил:

— Теперь перекур!

В квадратике для курения сели на скамейки. Настроение у Виктора упало после того, как Малко отказался посмотреть, чему он научился, тренируясь сегодня в классе. «Может, решил объявить взыскание? — подумал Виктор о своей самовольной поездке к матери. — Давно пора». Он знал, что взыскание на провинившихся солдат накладывается тотчас же, как только произведено расследование. Но его почему-то не вызывают. «Неужели отец вмешался, прикрыл сыночка?» Он взглянул на Цыганка, и ему показалось, что Костя знает о его проступке и сейчас тоже думает: почему сошло? «Сын командующего, такому все позволено». Настроение совсем испортилось.

Цыганок заметил это, спросил:

— Ты чего скис?

— Не был я на квартире у комвзвода. Не был! — Он ближе подсел к Цыганку. — Зря вы так считаете: сын командующего, такому все позволено. Неправда это!

Цыганок привстал, бросил окурок в бочку с песком:

— Погоди, погоди. Витяга, что-то я не пойму: ты о чем говоришь?

— Неправда это! — вскрикнул Виктор и, поднявшись, хотел было идти в казарму.

Цыганок остановил его:

— Садись!.. Все знают, что ты тогда задержался на квартире у старшего лейтенанта Малко. И меня приглашали. Сам командир части угощал чаем, в шахматы играли. Что ж тут плохого?

— Не был я на квартире... В ресторане слушал дядю Якова, выпили немного. Потом понесло на электричку, к матери... Пусть меня накажут, но не трогайте отца. Он тут ни при чем.

Цыганок не сразу нашелся, что сказать Виктору, лишь немного погодя глухо произнес:

— Компот, настоящий компот...

— Почему меня не наказывают? Сам комвзвода говорил, что за такой проступок посадят на гауптвахту. Простили, что ли? А с другими бы так поступили?

— Вон ты какой! — сказал Цыганок. — Сам просишься на губу. Впервые вижу такого шутоломного. Все ведь прошло, и радуйся. — Костя хитрил, распаляя Виктора, ему хотелось знать, чем кончится бунтарство того. — Радуйся! — повторил он.

Виктор еще больше вспылил:

— Чему радоваться! Поблажка? Отец сам по себе, я сам по себе, он генерал, я — солдат. Понимаешь, рядовой, как все. И что положено рядовому — пусть совершится. Для него же лучше будет...

— Для кого? — спросил Цыганок.

— Для папы. Мама разнежила его, вот он, наверное, и позвонил.

— О, какой смелый, генерала критикуешь! — подхватил Костя. — Вот и напиши ему, папе: чего балуешь, потом плакать будешь...

— И напишу.

— Не осмелишься!

— Ты не смотри, что я такой тихий. Скажешь: в тихом болоте черти водятся? Нет, Костя, чертей во мне нет, правда — живет. Я даже чувствую ее музыку, тона строгие и нежные...

Цыганок скривил лицо, как при зубной боли.

— Прорвало, понесло. Мне твоя музыка как для Пашки Волошина бесконечно малые величины, не разбираюсь я в ней. Валяй без музыки, понятней.

Виктор поднялся. Теперь он стоял перед Цыганком таким, каким знают его все, — тихий и робкий, внешне немного сонный.

«Вспыхнул и погас, такой не напишет, не осмелится», — подумал Цыганок: он считал проступок Виктора уже прошлым, и стоит ли «приглашать трубочиста, коль дом сгорел». Но он не высказал этого Виктору, лишь сказал по дороге в казарму:

— Что-то зябко мне стало от твоего рассказа, Витяга.

Через два дня они вновь встретились в техническом классе. Цыганок вспомнил о письме.

— Написал, — сказал Виктор. — Сказано — сделано.

— И послал?

— Для этого и писал.

— Зря, надо было бы показать мне. Крутой он, твой папахен. Чувствую, теперь подкинет нам горючего, заревут моторы на предельных оборотах...

— Мне стало легче, — признался Виктор. — Что положено солдату — пусть совершится.

— Совершится. Витяга. обязательно совершится, — подхватил Цыганок. — На то и армия, чтобы совершалось то, что положено солдату. Расчехляй макет — начнем соревноваться.

Письма от Елены чаще всего приходили прямо в часть, но Бородин предпочитал читать их дома: разденется, ляжет на диван и читает не спеша, комментируя вслух почти каждое предложение: «Это, значит, задание, хорошо, куплю», «Нет. Елена, ты не права, скучаю самым серьезным образом», или: «Да, да, свободного времени действительно нет, жмут старшие начальники, да и сами мы горючего не жалеем, подбрасываем, чтобы крутились без передыха».

Письмо, которое он получил сегодня после политических занятий, хотелось прочитать сразу, здесь, в кабинете. Но едва он опустился в полумягкое кресло, едва взглянул на настольный календарь (на листке были его пометки, чем он будет заниматься во второй половине дня), застрекотал телефон. Звонил из города Громов. Он просил прислать в горвоенкомат грузовую машину с офицером или со старшиной Рыбалко, чтобы принять там курсантов, прибывших на стажировку; с хлопцами он, Громов, виделся, и будто бы парни подходящие, и «это надо сделать сейчас же».

Пришлось отложить письмо, хотя конверт был уже надорван. Бородин вызвал посыльного солдата, велел сходить в гараж, передать Рыбалко, чтобы тот немедленно приехал на грузовой машине в штаб. Посыльный ушел, и Бородин поспешил прочитать письмо. Оно было написано на одной страничке маленького листка, размером не больше портсигара. Это удивило Бородина: раньше Елена писала не меньше как на шести — восьми тетрадных страиичках. Он прикрыл письмо ладонью, встревожился, страшные мысли хлынули в голову, в воображении мелькнула Елена почему-то на операционном столе, потом грузовая машина, окровавленный Павлик. С минуту он боялся поднять руку и прочитать письмо, потом отодвинул ладонь так, чтобы увидеть первые строчки.

«Дорогой Степан, не сердись, что так мало пишу. — И, вскочив с кресла, разом прочитал остальное: — Он родился, Степушка, он — это наш сын... Павлик здоровенький. Я поправляюсь. Скоро приеду. Писать много не могу, окрепну, тогда уж...

Целую, Е л е н а.»

«Он родился!» Все заботы вдруг отодвинулись далеко-далеко, и в мыслях остался только он, маленький живой человечек, его и Еленин сын, братик Павлика. Бородин шагал по кабинету, ходил из угла в угол, вокруг стола. Обыкновенные вещи — стол, чернильный прибор (Бородин им никогда не пользовался и несколько раз собирался выбросить, ибо писал только авторучкой), старое полукресло, облепленное инвентаризационными штемпелями и металлическими бирками, несколько стульев, некрашеных и напоминающих своим видом голых уродцев, план политической работы, любовно написанный цветными карандашами самим Бородиным, с пестрящими галочками — знаками о выполнении мероприятий; список соревнующихся подразделений с кратким описанием социалистических обязательств, шкаф с книгами и полочка-вешалка, на которой сиротливо лежала его фуражка. — все эти простые пещи показались ему необыкновенными и чуть ли не живыми существами, способными понять охватившее его чувство. Он дотрагивался до них с нежностью и все повторял: «Слышал, теперь у меня два сына — Павлик и он», или: «Ну что ты скажешь на это? A-а, завидуешь! Елена скоро привезет его, Елена!»

Он даже не заметил, как открылась дверь, и в кабинет вошел Рыбалко, чуть прихрамывая на правую ногу. Когда тот заговорил о поездке в горвоенкомат, Бородин не сразу его понял, схватил старшину, начал тискать своими огромными и крепкими руками. У Максима аж потемнело в глазах, и он пытался вырваться, но Бородин держал его цепко, таская по кабинету и шепча: «Ах, старина, старина, что-то ты ослабел. — И вдруг, освободив Рыбалко, воскликнул: — Хочешь поехать на юг, в санаторий? Путевку достану, вместе с женой!»