Русский - Александр Проханов

Серж не спал, глядя на близкий бетонный потолок с тусклым светильником, который вдруг начинал разгораться, одевался прозрачным заревом, становился алым, золотым, его окружали фиолетовые и розовые кольца. Он отделялся от бетонного неба, начинал парить, скользить, мчался в мироздании, как волшебный корабль.

Предстоящая схватка волновала Сержа. Он торопил ее, ждал с нетерпением, когда завоет сирена и все заспанное, угнетенное, безропотное скопище кинется утолять свою животную нужду, свой животный голод. Пугаясь хлыста, сберегая свои жалкие жизни, невольники отправятся выполнять рабскую работу, в которой еще больше утратят человеческое подобие, еще теснее собьются в покорное стадо.

Он же, Серж, не таков. Он преодолел свой страх, свою животную покорность, и его сокровенная суть, которая от ударов бича спряталась в самую сердцевину испуганной и попранной плоти, его личность вновь обрела свободу. Она восстала, она готова сражаться. И то, что должно случиться, будет не просто побег. Это будет восстание. Он добудет в бою оружие. С боем, с победным бесстрашием, сокрушая мучителей, обретет свободу.

Эта мысль казалась ему восхитительной. Никогда прежде он не чувствовал такую потребность в свободе. Он всегда был свободен, и его творчество, его прихоти, выбор знакомств, общение с друзьями и женщинами – это были бесплатные дары свободы, за которые не приходилось сражаться. Его нынешнее заточение и плен, попрание личности, унизительный всеобъемлющий страх подарили ему это удивительное преображение. Победу над страхом, новое обретение личности. Сладость восстания.

Он не думал о неудаче, о возможной смерти в бою. Еще и еще раз представлял бредущую по тоннелю колонну. Сонного верзилу в хвосте, висящий на его плече автомат, маленький, ладный, с золотистым ложем и коротким вороненым стволом, на конце которого прилепилась крохотная чашечка, похожая на темный цветок. Автомат задрожит, затрепещет, и огненные очереди станут рвать малиновую ткань на бедрах китайца, и тот начнет выгибаться на своих кривых волосатых ногах, роняя красную плеть.

Светильник превратился в золотой подсолнух, летал над ним, как волшебный корабль, на котором находился Лукреций Кар, сияли его солнечные глаза. Радовался его преображению, благословлял на восстание.

Чем больше он думал, тем восторженней были его мысли, тем восхитительней казалось его преображение. Он восставал не только против тех, кто его унизил, причинил страдание и горе лично ему. Он восставал против подземного царства, злого колдовства, чудовищного ига, которое нависло над его страной и народом. Против мерзкого злого карлика, желавшего превратить его Родину в подземелье Черного солнца, исповедника религии тьмы. Он, Серж, одинокий воин, восставал против царства зла, был спаситель, сказочный герой, русский богатырь.

Эти мысли помещали Сержа в таинственную, почти бессознательную, забытую глубину русских сказок, народных преданий, фамильных легенд о дедах и прадедах, среди которых были мученики-врачи, погибшие на эпидемиях тифа, поэты, поплатившиеся свободой за вольнолюбивые стихи, офицеры, получившие Георгиевские кресты на германской войне, солдаты, погибшие в кровавом дыму Сталинграда. Серж вдруг ощутил себя продолжателем их судьбы и доли, персонажем русской былины и сказки, героических поэм и эпических романов. И эта вмененная ему доля, совпадающая с героической долей предшественников, восхищала его.

Космический корабль носился над его двухъярусной койкой. Серж прикрывал глаза, и тогда лучезарное светило превращалось в радужный крест, пернатую звезду, и он чувствовал на себе неусыпное любящее око Лукреция Кара. Тот радовался его преображению, вдохновлял на восстание. На этом корабле вместе с русским космистом находились Сергей Есенин, Александр Матросов и Юрий Гагарин – все вдохновляли его.

Пленная царевна, его ненаглядная Нинон, стояла у врат заколдованного града, взятая в плен змеем. И он, Серж, русский герой, в сияющих латах, на белом коне, вонзал в змеиную пасть золотое копье.

Завыла сирена, словно по туннелю скачками помчалась железная гиена с налитыми кровью глазами. Серж вскочил навстречу дикому звуку, испытывая не ужас, а яростное нетерпение, зная, что зверь будет сражен, неистовое железное сердце зверя будет пробито.

– Становись в хвост колонны, – приказал Андрей, когда их построили в полутемном туннеле, и таджики, тихо переговариваясь, вытягивались в понурую, покорную шеренгу.

Серж пятился, приближаясь к хвосту, глядя, как проходят вдоль колонны автоматчики, пинками ровняя ряды. Как пристраивается в хвост апатичный верзила с одутловатым лицом и металлической надписью: «Секьюрити». Не мог отвести глаз от портативного автомата с медово-желтым прикладом и ложем и черной чашечкой на конце ствола. Искал китайца, его малиновую набедренную повязку, в которую должны вонзиться очереди, и, к своей досаде, не находил.

Он видел удаленную железную дверь, перед которой в пятне света стояли два автоматчика, небрежно переговаривались. Смутно виднелась надпись сталинских времен: «Граница поста». Рядом с дверью темнела полукруглая ниша – быть может, ответвление в соседнюю штольню. Серж жадными зрачками вычерчивал линии бросков, направление ударов, вписывая в моментальный чертеж предстоящего боя своего напарника, себя самого, тусклого верзилу и двух, стоящих в отдалении охранников, которые, в случае промедления, удалятся на недоступное расстояние, исчезнут за поворотом.

Послышался окрик: «Шагай!» Колонна колыхнулась, пошла. Серж сделал шаг вперед. Белорус топтался на месте. Верзила надвинулся на него, готовясь пнуть:

– Заснул, сука?

Серж видел, как крутанулся на пятке белорус, подобно вихрю. Ударил коленом в пах охраннику, а когда тот стал сгибаться от боли, ребром ладони сверху рубанул по длинной костлявой шее. Серж видел, как стали вываливаться из орбит глаза охранника и на его лице появилось несчастное, детское выражение, проступившее перед смертью сквозь мясистую огрубелую плоть. Белорус выдрал из его ослабевших рук автомат и, не целясь, от живота, чуть присев, дал длинную очередь в сторону двери, промахиваясь, попадая, снова промахиваясь, наполняя туннель желтым блестящим пунктиром, который погружался в охранников, высекал искры на железной двери.

– Держи! – Белорус втиснул автомат в руки Сержа и кинулся к дверям, где в нелепых позах, уронив на грудь головы, сидели убитые охранники.

Серж видел, как расстроилась колонна, люди давили друг друга, бежали прочь от стрельбы, захватывая с собой конвойных. Он пятился, готовый ударить очередью, если сквозь толпу прорвутся охранники в черных комбинезонах. Ликующее чувство победы охватило его. Он был уже у двери, где белорус, держа автомат, давил на какие-то кнопки и чертыхался. И вдруг пахнуло остро и едко муравьиным спиртом, словно он наступил в муравейник. Смертельная угроза, еще невидимая, успела себя обнаружить, превращаясь в китайца, который упруго и мощно шагнул из ниши, ударяя наотмашь плеткой по автомату в руках белоруса. Ремни обмотали ствол, вырывали автомат. Одновременно с ударом хлыста китаец подпрыгнул, поворачиваясь в воздухе, и ударом ноги выбил автомат из рук Сержа. Два удара были произведены одновременно, в невероятном прыжке, и Серж не успел ужаснуться, не успел осознать чудовищное поражение, когда из ниши вывалились охранники. Сшибли с ног белоруса, прижали Сержа к стене и стали бить прикладами и стволами по голове, лицу, ребрам, до хруста, до остановки сердца. Все стало гаснуть, космический корабль пролетел над его головой, полыхнув золотистым заревом, и померк.

Глава двенадцатая

Серж очнулся в полном мраке, на каменном полу, и почувствовал ровную сильную боль во всем теле. Болели грудь, спина и живот. Болели руки и ноги, лицо и затылок. Казалось, его били так, чтобы удары пришлись равномерно по всему телу. Осторожно, кончиками разбитых пальцев, стал ощупывать себя, исследуя результаты избиения. Глаза были целы, и в них появилось ночное зрение, позволявшее угадывать тесный объем камеры, в которой он находился. Были целы кости рук и ног, сгибавшихся в локтях и коленях. Череп не был проломлен, хотя волосы слиплись от вязкой крови. Позвоночник был цел, что позволяло нагибаться, наклонять шею. Но все ткани ныли, горели, набухли, и он мягко нажимал на них, как на клавиши, извлекая каждым прикосновением особые звуки боли, которые складывались в непрерывную какофонию страдания.

Он обнаружил, что прикован цепью, и, перебирая звенья цепи, нащупал кольцо в стене и шершавый сырой бетон. Вслед за этими первыми впечатлениями, говорившими, что он жив, страшным прозрением обрушилось на него беспощадное знание – он потерпел поражение. Оно не было связано с его отдельной жизнью, не являлось стечением роковых обстоятельств, не предполагало реванша. Его поражение было космическим, необратимым и окончательным. Как сказочный витязь, он бросил вызов мировому злу, ополчился на космическую тьму, надеясь повторить сюжет русских сказок, когда на помощь богатырю приходят все светлые силы земли и неба: жар-птица и наливное яблоко, придорожный камень и светлый месяц, – и богатырь одолевает тьму. Здесь же тьма одолела его, жестоко посмеялась над ним, опрокинула навзничь всей неодолимой силой. И та икона, с заколдованным градом и пленной царевной, с витязем, побивающим змея, превратилась в эту промозглую тьму, железную цепь, страшную боль во всем теле. В ожидание неминуемой смерти. Мир был устроен так, что в нем господствовала тьма, и всякий, посягнувший на тьму, предавался смерти.