Вкушая Павлову - Д. Томас

Да (в ответ на мой неизбежный и взволнованный вопрос), она встречалась с Филиппом. Они все уладили. Инцидент исчерпан. Но она должна сделать маленькое признание. После того как я обвинил Филиппа в том, что он хочет с ней переспать, он вовсе не ушел «буквально через несколько минут», как она говорила. Она плакала, и этот нахал решил, что она расстроилась из-за того, что он сказал мне, будто не хочет ее. «Но я хочу, хочу!» — выпалил он. Хотеть-то он хотел, только вот не мог. И причиной тому была не одна лишь его импотенция, но и чувство чести. Дружба с нами обоими, долг по отношению к жене, которая с таким трудом оправлялась от рака.

— Он меня поцеловал, — сказала она. — Я ждала подходящего момента, чтобы тебе рассказать.

Ее слова испугали и возбудили меня.

— Это было необыкновенно приятно. Видишь ли, меня впервые после нашей женитьбы поцеловал кто-то другой. Но когда мы встретились на прошлой неделе, то все уладили. Мы согласились, что поцелуй был очень приятен нам обоим; вероятно, мы бы все же улеглись в постель, если бы не существовало тебя, Кете, Анны, Иды и всех прочих. Но вы существуете. Поэтому все должно быть открыто. Может быть, мы будем слегка флиртовать, но не более того.

Пока я переваривал все это, она застенчиво произнесла:

— Я тут написала парочку стихотворений. Мне бы хотелось, чтобы ты их прочитал. Они в нашей спальне.

Я потащился за ней наверх по лестнице. Минна и Анна уже легли и потушили свет. Вытащив несколько листков из ящика письменного стола, Марта вручила их мне и сказала:

— Это первые стихи, что я написала с тех пор, как ребенком жила у Паппенхеймов. Они заставляли меня писать, потому что принадлежали к роду Гейне. Ну, моим стихам до Гейне далеко. Так, ерунда.

Я прочел. Это были любовные стихи. Явно посвященные Филиппу. Она начала раздеваться. Я читал их, стараясь унять дрожь в пальцах и не смотреть на нее. В одном, сравнивая себя с карфагенской царицей Дидоной, она говорила, что вся ее жизнь была поиском любви — любви не выдуманной, а настоящей. Но вот ее возлюбленный Эней, сославшись на долг, уходит в открытое море. А как же быть с ее чувствами? Они что — не в счет?

— Хорошие стихи, — неуверенно сказал я.

Не поверив мне, она скорчила гримасу.

— Ты все еще ищешь любви? — обиженным голосом спросил я.

— Господи, ты же знаешь, художники всегда преувеличивают. Ничего я не ищу, нет. Конечно, нет.

Она пришла в мои объятия, и мы занялись любовью. В экстазе наслаждения она приоткрыла рот, обнажив зубы — то ли хищница, то ли жертва. Мы любили друг друга до рассвета. Я лил ей в вульву шампанское и пил его. Я чувствовал, как покидаю свое тело и душу и вливаюсь в ее. Больше не было ни Марти, ни Зиги. Я начал парить над нами обоими. И тут вспомнил о выразительном жесте Лу.

Потом мы тихо лежали друг подле друга, держась за руки, и разговаривали. Говорила в основном она. Ей хотелось страсти. В начале нашего брака она была слишком стыдлива; потом пошли дети. Она была неплохой hausfrau[13].

— Но в июне прошлого года Минна мне кое в чем призналась, и я почувствовала себя ужасно обделенной. Это было в день ее рождения. Ей исполнялось пятьдесят, и она пребывала в унынии. Она показала мне несколько писем от Флисса. Моя бедная Минна! Она хотела показать мне, что воистину познала страсть и самозабвенную любовь. И, наверно, хотела себе самой напомнить об этом. Я знаю — ты об этом знал, и не упрекаю за то, что ты хранил ее тайну; она сама должна была решить, рассказать мне или нет. Меня потрясло, что у Флисса были такие чувства. Мне он всегда казался таким чопорным. Слава богу, Зиги, твои письма ко мне были нежными, но ничего подобного ты мне никогда не писал.

— Если бы я так писал, ты бы меня послала подальше!

Она рассмеялась:

— Ты прав. Хотя, думаю, ты согласишься, мой дорогой, если я скажу, что ты не был самым страстным из мужчин! Так вот, я решила сама испытать, что же это такое. Не гадость всякая, а страсть, желание! Я купила новые платья, новую косметику; ты ничего не заметил. Филипп начал на меня странно поглядывать, подвергая испытанию мои нравственные устои. Ну, а остальное ты знаешь…

Она встала с кровати, чтобы воспользоваться ночным горшком, а затем продолжила тему страсти Флисса к Минне. Она не хотела, чтобы я думал, будто бы его вульгарность не вызвала у нее отвращение, она даже не представляла себе, как это Минна могла отвечать на такое. Она была благодарна мне за мою чуткость и деликатность; уж я, слава богу, никогда бы не попросил ее прислать прокладки со следами менструации или что-нибудь вроде этого. И в то же время эта потребность проникнуть в самые интимные тайники женщины задела ее, породила в ней какую-то боль, какое-то сильное желание.

Она повернулась ко мне, тронула мой поникший пенис, погладила его и поцеловала меня. Я снова затвердел и вошел в нее. Ее глаза экстатически закрылись, и я нисколько не сомневался в том, что она представляет на моем месте Филиппа. Мне было все равно.

На следующий день, в воскресенье, мы вдвоем отправились навестить мою матушку. Мама была в своем обычном диктаторском настроении и терроризировала мою бедную, милую, затюканную сестру Дольфи. Но Марта с обеими была само очарование. Когда около четырех часов мы вышли от них, я предложил не возвращаться домой так рано. Мы наняли экипаж и поехали за город. Сидя в деревенской таверне, мы с неприкрытым вожделением пожирали друг друга глазами. Со стороны такое поведение столь пожилой пары, как мы, должно было казаться непристойным и поразительным. На выходе она схватила меня за руку, затащила в темный уголок у дверей и поцеловала. Мы пошли, обнимая друг друга, как молодые любовники; впрочем, в молодости мы никогда не осмеливались так ходить. Мы смеялись и валяли дурака, я хватал ее за платье, стараясь задрать юбку, а она только делала вид, что пытается меня остановить.

— Похоть! Чистая похоть! — восклицала Марти.

Она сообщила мне, что Бауэры вместе с дочерью и зятем отправились в Грундльзее, где остановились в роскошном отеле. Хотели «побаловать» молодого человека, которого призвали в армию. Возвращение их ожидалось на следующий день. В качестве прощального подарка Филипп снял зал и нанял оркестр дня исполнения музыки зятя. Мы были приглашены.

Я не в восторге от любой музыки, что написана после Моцарта, но я чувствовал, что должен пойти ради Марты и принести извинения Филиппу за свою грубую выходку. Бауэры и их дочь Ида были само радушие. Моя «Дора», несмотря на то что в свое время так резко прекратила лечение у меня, всегда была со мной дружелюбна. Нас представили нервничающему мужу, и мы пожелали ему удачи и в концерте, и в исполнении патриотического долга. Марта и Филипп с совершенной естественностью ухитрились сесть рядом. Как я и предполагал, музыка была ужасной; я отключился от нее и чувствовал только прикосновение локтя Марты к моему и локтя Филиппа к ее — с другой стороны.

Мы прошли пешком короткое расстояние до элегантного дома Бауэров, расположенного в дорогом квартале на Хейзенбургштрассе. Я наслаждался тишиной, которую одна английская поэтесса назвала «более музыкальной, чем песня»{101}. Я держал Марту за руку. За ужином они с Филиппом опять ухитрились усесться рядом, и опять это вышло совершенно естественно. На жену он вообще не обращал внимания, а если уж ему приходилось с ней заговаривать, то отделывался двумя-тремя короткими фразами. Она в конечном итоге замкнулась в себе. Я ничуть не был удивлен, когда она заявила, что последняя ее поездка ей очень понравилась и что она опять хочет куда-нибудь съездить — вместе с сестрой. Бауэр ответил ей раздраженно:

— Ты можешь ехать куда угодно!

Его раздражение тоже можно понять. Фрау Бауэр такая чистюля — замучила всю семью. Во время своего краткого курса у меня Ида рассказывала, что мать на ночь запирает гостиные, чтобы не дай бог там лишняя пылинка не завелась. Тут уж не печалиться — радоваться будешь, когда такая женщина надумает уезжать.

Почувствовав ласковое прикосновение к моему колену, я тут же распалился. Но, сунув руку под стол, чтобы в ответ приласкать Марту, я обнаружил, что меня лижет овчарка Бауэра.

Мы болтали о всяких пустяках и избегали разговоров о войне, чтобы не травмировать мужа Иды. Доминировала тема бриджа. Филипп с некоторого времени обучал Иду, обещавшую стать настоящим асом. Марта сказала, что тоже хотела бы научиться (полная неожиданность для меня!); она спросила Иду: «Вы меня научите?» Мне показалось, что отец с дочерью переглянулись. Ида ответила, что с удовольствием научит, но сейчас уезжает с друзьями в Земмеринг и берет с собой сынишку: чтобы не так грустил, простившись с отцом.

глава 20

Известие о мощном наступлении войск союзников на наши позиции на Ипре. Мы их вроде бы сдерживаем, но потери (читаю между строк) с обеих сторон большие. Тем не менее не могу толком думать ни о чем, кроме ситуации с Мартой. Она сообщила мне, что Филипп предложил учить ее бриджу. И тут же объявила, что идет к нему домой. А он почему не может сюда прийти? — спросил я. А почему это он должен приходить? — переходит в наступление она. Ведь это он оказывает мне любезность. Ее слова — сплошной обман, и она знала, что я это знаю. Кто еще там будет? — Прислуга будет. Почему это меня так волнует? Поинтересовался, как он вообще собирается ее учить бриджу, если их будет всего двое. С двумя болванами, — сказала она, схватила пальто и выскочила на улицу…