Искатели необычайных автографов - Эмилия Александрова

— Святой Глупиций, что он говорит? — возопил первый. — Разве так лечат сердце, ушедшее в пятки? В этом случае больному следует съесть толченую лягушку, и тогда можно не сомневаться, что колики под коленкой пройдут совершенно.

— А что говорит по этому поводу святой Дураций? — ехидно осведомился второй. — Он говорит: никогда не знай, что делаешь, и не делай того, что знаешь.

— Вот как! Как же тогда прикажете толковатьизвестное латинское изречение: «Умориссими пациентес кровопускаре»?

— Нет, вы только послушайте, что он плетет! Где это видано, чтобы зайцы брили бороды в новолуние?

— В таком случае, уважаемый коллега из Болвании, позвольте мне заявить, что вы болван.

— А мне, уважаемый коллега из Ослании, позвольте заявить, что вы осел.

— А я вот возьму да как дам тебе по башке! — неожиданно рассвирепел первый, и из-под мантии его высунулась увесистая дубинка.

— Нет, это я как дам тебе по башке, — возразил второй, тоже доставая дубинку.

После этого «ученые» перешли от слов к делу и принялись лупить друг друга под общий хохот. Бычьи пузыри с шумом лопнули, и площадь огласилась ликующими возгласами.

— Лопнули ученые головы! Так им и надо! Пусть другим головы не морочат!

ДОИГРАЛИСЬ!

— Я вижу, ученых здесь жалуют не больше, чем святош, — сказал Фило.

Мате недоуменно поморщился. Может ли быть иначе, если наукой занимаются такие, с позволения сказать, мудрецы, как эти!

— Очень уж вы категоричны, — запротестовал Фило. — По-вашему, все средневековые ученые — дураки, невежды и шарлатаны?

— Вы не так меня поняли, — смутился Мате. — Не сомневаюсь, что были среди них люди по-настоящему талантливые и знающие. Весь вопрос в характере их познаний! Согласитесь, что наука, опирающаяся не на собственные наблюдения и выводы, а на писания отцов церкви и древние обветшалые авторитеты, немногого стоит. Ведь вместо того чтобы активно познавать мир, схоласты слепо повторяли устаревшее, к тому же значительно искаженное, «приспособленное» к священному писанию учение Аристотеля и нагромождали горы бесплодных комментариев вокруг творений какого-нибудь блаженного Августина или святого Фомы Аквинского… Впрочем, третий закон Ньютона недаром утверждает, что всякое действие порождает равное противодействие! Разум человеческий — преупрямая штука: вспомните историю пятого постулата! Чем крепче были преграды на пути к истине, тем сильнее становилась потребность преодолеть их. И тринадцатый век — как раз то время, когда возникают первые попытки раскритиковать схоластов.

— Не зря мы, стало быть, сюда стремились, — ввернул Фило.

— Правда, попытки эти обходились недешево, — продолжал Мате. — Роджеру Бэкону — выдающемуся английскому философу и естествоиспытателю, а заодно францисканскому монаху — они стоили десяти лет опалы и четырнадцати лет тюрьмы. И все же Бэкон, человек, открывший силу пара, предсказавший появление железных дорог, океанских пароходов и электричества, продолжал бесстрашно заявлять, что на веру принимать ничего не собирается. Он намерен подвергать сомнению любую общепризнанную истину, ибо, с его точки зрения, существуют четыре помехи к подлинному познанию: преклонение перед ложным авторитетом, пристрастие к старому и привычному, мнение невежд и гордыня мнимых мудрецов.

— Браво! — Фило несколько раз похлопал ладонью о ладонь. — Нашего полку прибыло. Ваш Бэкон такой же враг предубеждений, как мы с вами.

— А знаете, вы не умрете от скромности, — насмешливо заметил Мате. — Кстати, о предубеждениях. Кажется, вы изволили утверждать, что в тринадцатом веке в Италии театра еще не было?

— Ну, изволил.

— Что же, в таком случае, мы видели сейчас? Разве это не театр?

Фило пренебрежительно скривил губы.

— Помилуйте, чистая самодеятельность.

— Но неужто здесь совсем нет профессиональных актеров?

— Отчего же! Вон один из них как раз разгуливает по натянутому канату. Жонглер.

Действительно, между двумя столбами, вбитыми перед строящимся баптистерием, был натянут канат, по которому запросто прохаживался невысокий, похожий на балетного чертенка паренек. Его гибкую, ладную фигурку плотно облегало красное трико.

Люди, затаив дыхание, следили за его движениями. Иногда он делал вид, что падает. Все ахали, но в последнее мгновение паренек либо повисал вниз головой, зацепившись ногой за канат, либо усаживался на него верхом, и тогда зрители награждали ловкого гимнаста щедрыми рукоплесканиями.

Мате показалось странным, что паренька почему-то именуют жонглером: ведь он как будто ничем не жонглирует! Но Фило объяснил, что жонглер в средние века не обязательно человек, который подбрасывает и ловит несколько предметов одновременно, а попросту бродячий комедиант. Канатоходец, акробат, плясун, певец, клоун…

— Вот так попросту! — засмеялся Мате. — Целый театральный комбайн! Как это называется у нас, в двадцатом веке? Кажется, театр одного актера. Так ведь?

— Так, да не так, — буркнул Фило, очень, по-видимому, заинтересованный жонглером.

— Может быть, выскажетесь подробнее? — съязвил Мате, слегка обиженный таким пренебрежением.

— Как-нибудь в другой раз. Разве вы не видите, что я собираюсь взять автограф у этого даровитого мальчика?

Мате только рукой махнул. Ну, не скоро теперь они попадут к Фибоначчи!

Между тем людям надоело просто смотреть на гимнаста. Они решили вызвать его на разговор.

— Эй, жонглер, — кричал ему снизу тот самый детина, что изображал волка, — ты почему нынче такой молчаливый?

— С чего ты взял? — отвечал сверху тот. — Я болтаю без передышки.

— Почему же тебя не слышно?

— Потому, что я болтаю ногами. В толпе одобрительно захохотали.

— Пока ты болтаешь ногами, язык у тебя болтается зря, — продолжал подначивать «волк».

— Не все сразу, приятель. Вот кончу болтать ногами, начну действовать языком.

— Так ты действуешь ногами и языком только по очереди? Ну, этак всякий может. А ты попробуй-ка вместе!

— Ишь чего захотел! — сверкнул зубами жонглер. — Так и проболтаться недолго. А мне что-то неохота болтаться на виселице. Ну, да где наша не пропадала! Рискну, спою вам новую песню!

В руках у него непонятным образом очутился бубен, и, ловко аккомпанируя себе, он запел. Толпа с азартом ему подпевала.

Эй, шуты и скоморохи,Дурачки и дуралеи,Вы совсем не так уж плохи,Многих умников мудрее!

Плут-купец плутует тонко,А дурак ловчить не станет:Не обвесит он ребенка,Ротозея не обманет.

Эй, шуты и скоморохи,Дурачки и дуралеи,Вы совсем не так уж плохи,Многих умников добрее!

Губы в сале у монашка,С виду ж постник и смиренник.Дурень рад бы съесть барашка,Да постится век без денег.

Эй, шуты и скоморохи,Дурачки и дуралеи,Вы совсем не так уж плохи,Многих умников честнее!

В замок взят дурак для смеха.Он синьора забавляет, —Только кто кому потеха,Кто при ком шута играет?

Эй, шуты и скоморохи,Дурачки и дуралеи,Вы совсем не так уж плохи,Многих умников мудрее!

Жонглер кончил петь, сделал сальто и с последним ударом бубна очутился на земле. Однако долго ему на ней пробыть не пришлось: восхищенные зрители подхватили его на руки и принялись качать.

— Молодец, жонглер! — кричали ему со всех сторон. — Браво! Брависсимо!!

Но больше всех надрывался Фило. Мате смотрел на него в высшей степени неодобрительно: можно ли так неистовствовать!

— Немудрено! — оправдывался тот. — Ведь это талант! Понимаете, настоящий талант…

— Я понимаю только одно, — сказал Мате, тревожно оглядываясь, — из-за ваших воплей на нас обратили внимание.

— Этого только недоставало!

Фило повернул голову и обмер: на него уставилась ощеренная волчья пасть.

— Поглядите-ка на них! — сказал «волк». — Я таких ряженых сроду не видывал. Эй, красавчики, вы кем нарядились?

Фило растерянно покосился на Мате: что отвечать? Но тот знал это не лучше его самого.

— Э, да они никак немые, — издевательски продолжал «волк». — Сейчас мы им языки поразвяжем.

— Стойте! — вмешался «барашек», который тоже оказался рядом. — Уж не генуэзцы ли к нам пожаловали?

— Генуэзцы, генуэзцы! — зашумели кругом. — Больше некому! Эй, баран, беги скорее за стражей, а уж мыих покуда покараулим, голубчиков.