Все мои уже там - Валерий Панюшкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но каждый вечер до ужина прапорщик уединялся у себя в доме и писал автобиографию с таким упорством, с каким разве только мальчик Кай в «Снежной королеве» пытался сложить слово «вечность».
Я говорил:
– Анатолий! Зачем вы мне приводите тут эту сухую статистику? Родился, учился… Расскажите мне про свою жизнь так, чтобы я почувствовал, каким было ваше детство, юность… Какое впечатление произвел на вас Петербург, когда вы его впервые увидели…
Я говорил это много раз. И однажды Анатолий внял-таки мне. Однажды он сумел написать автобиографию, которая произвела на меня глубокое впечатление, хотя и несколько комического свойства.
Был уже конец июня. Жара была такая, что даже я ходил в шортах, льняной рубашке навыпуск и сандалиях на босу ногу. А прапорщик у себя в гостиной так и вовсе сидел в трусах, согнувшись в три погибели над журнальным столиком.
Заслышав мои шаги, Толик засуетился что-то с бумагами и, когда я вошел, протянул мне с гордым видом листок. Потом вспомнил, что он в трусах, засмущался этого обстоятельства, получил мою индульгенцию в виде небрежного кивка, дескать, чего там, жара же, снова принял торжественный вид и произнес:
– Вот! Я написал почти!
Автобиография была чудесной:
«Отец мой Александр Петрович Агапов в молодости служил охранником в мордовской колонии и вышел в отставку в 1985 году. С тех пор жил он в своей родной деревне Долгомостьево, где и женился на девушке Галине, дочери тамошнего механизатора. Нас было пять человек детей. Один мой брат умер во младенчестве, а двое других сразу после армии попали в тюрьму».
– Это гениально! – воскликнул я. – Толечка, это гениально! – и продолжал читать.
«Матушка была еще мною беременна, как уже отбила телеграмму в Ленинград близкой нашей родственнице и просила сразу после армии устроить меня в милицию. Если бы паче чаяния матушка родила дочь, то вместо милиции меня отдали бы замуж, и дело тем бы и кончилось».
Я взвыл от счастья:
– Гениально, Толик! Гениально!
Прапорщик сиял как блин масляный, а я катался по дивану, смеялся в голос и продолжал читать.
«В то время воспитывались мы не как теперь. С пятилетнего возраста отдан я был на руки трактористу Петровичу, такого трезвого поведения, что даже в страду ему продавали водку. Под его надзором на двенадцатом году выучился я управлять мопедом и трактором и мог очень здраво судить об устройстве карбюратора».
– О-о-о! Какое счастье! – от смеха у меня выступили слезы на глазах и, катаясь по дивану, я рухнул на пол, изрядно ударившись задницей. – Анатолий, это прекрааааасно! Пойдемте, пойдемте! Надо почитать это всем!
– А чего? – смущенно зарделся прапорщик. – Ну, чего? Правда ведь все.
Чуть ли не бегом мы преодолели расстояние по солнцепеку от дома прапорщика до нашего дома. Обезьяна, Ласка и Банько валялись в шезлонгах на террасе. Первый пил лимонад. Последние двое пили пимс. Сдерживая смех, я перечитал друзьям первые три абзаца Толиковой автобиографии. Ласка даже привстала в своем шезлонге, тяжело перевалившись через арбузоподобный уже живот:
– Толик, ты сам это написал?
А я продолжал читать:
«В это время батюшка разрешил мне ходить в школу пять километров через лес. Это нововведение сильно не понравилось Петровичу. «Слава тебе партия, – ворчал он про себя, – кажется, парень одет, умыт и при деле. Куда еще за семь верст киселя хлебать».
– Ты это сам написал, Толик? – не унималась Ласка, а лица Обезьяны и Банько выражали искреннее недоумение, если не сказать восхищение литературными талантами прапорщика. Я продолжал:
«Учеба моя кончилась тем, что как-то раз в подпитии батюшка сел на трактор и приехал в школу. В это время учитель спал на скамейке сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что в школе была географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном учителя, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды…»
– Что это? – пробормотал Обезьяна.
А я продолжал читать:
«Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к учителю, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами. Учитель в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный был мертво пьян. Тем и кончилось мое воспитание».
– Толик! Ты это где-то списал, – сказала Ласка.
– Да правда так было, – зарделся счастливый прапорщик.
А я повалился на пол, поднял над головою Толикову рукопись и закричал совершенно счастливый:
– Пушкин! Это Пушкин! Это «Капитанская дочка»! Анатолий! Вы гений! Я не знаю другого человека, которому пришло бы в голову списывать свою автобиографию у Пушкина!
– А что? – прапорщик пунцовел и улыбался. – Правда все так было!
– Да я верю, верю!
Далее на террасе произошло у нас нечто вроде братания. Счастливо смеясь, мы прыгали и обнимались. И Ласка даже поцеловала прапорщика. А Банько поминутно хлопал прапорщика по плечу и говорил, что с него бланманже по пушкинскому рецепту. И даже Обезьяна почесал голову и сказал прапорщику: «Да, брат ты мой, круто!»
И это был самый счастливый день из всего нашего заточения.
6
Из всей троицы наших милых тюремщиков только одна Ласка никогда не пересекала охраняемый периметр парка, так что я стал даже подумывать, грешным делом, не является ли и она тут пленницей, удерживаемой, впрочем, не силой, как Толик, не безысходностью, как я, а чем-нибудь другим, например, любовью. Банько, кроме того, что хозяйничал по дому и готовил нам изысканные яства, занимался еще и бесплатным своим магазином. Три или четыре раза в неделю он уезжал куда-то на грузовичке с надписью «Бесплатный магазин Холивар», привозил какие-то продукты, перепаковывал, увозил раздавать, возвращал остатки… Вероятно, неизвестные мне члены группы Холивар продолжали грабить супермаркеты, снабжая деликатесными продуктами нас и неведомых нам пенсионеров в неведомых населенных пунктах, которые Банько выбирал, ткнув наугад пальцем в карту Московской области. Всякий раз, возвращаясь из своих путешествий, Банько недоуменно разводил руками и говорил:
– Черт! Они не едят боттаргу! Картошку они разобрали, видишь ли, а боттаргу они, видишь ли, не едят!
Это значило, что на ужин у нас будут спагетти с боттаргой, прессованной икрой мелких средиземноморских рыб, каковую боттаргу, насколько я знаю, днем с огнем не сыскать в Москве.
Посмеиваясь, покуривая и покачиваясь на лавочке, притороченной цепями к потолку террасы, я говорил:
– Господи, где же вы раздобыли боттаргу? Разве что в «Глобус Гурме»?
– Именно, что в «Глобус Гурме» на Новом Арбате, – подтверждал Банько с гордостью.
– Но как?! – я предоставлял ему случай похвастаться. – Там же супермаркет в подвальном этаже. Там же наружу ведет только один эскалатор. Там же не убежишь.
В ответ Банько с удовольствием рассказывал, как при помощи альпинистского оборудования были экспроприированы продукты из, кажется, самого дорогого супермаркета Москвы.
Обезьяна уезжал нерегулярно, но зато на несколько дней. Для своих поездок он пользовался моим «Ягуаром», однажды только спросив у меня разрешения и больше уж к этому вопросу не возвращаясь. Он никогда не предупреждал нас о своих отъездах и никогда не говорил, скоро ли вернется. Его возвращения были шумными. Ласке он не привозил полезных гостинцев, зато привозил безумные: махровое полотенце с изображением грудастой блондинки топлесс, огромную плюшевую игрушку, про которую нельзя было понять заяц она или медведь, а если медведь или заяц, то почему с копытами…
Однажды по возвращении, выдержав бурю щенячьих Ласкиных ласк и рукавом утирая лицо, влажное от Ласкиных поцелуев, Обезьяна протянул мне мою любимую трубку «Аскорти», мой старый кисет полный табака, и мой костяной трубочный нож.
– Я подумал, вам приятно иногда будет покурить трубку? – сказал Обезьяна небрежно.
– Вы были у меня дома? Как там мои?
– Не знаю, они спали. Но, кажется, все в порядке.
– Вы прокрались ночью? Как давеча прокрались ко мне? Зачем на этот раз? – я испытал легкую досаду от мысли, что Обезьяна хозяйничал у меня в кабинете.
Но он только махнул рукой:
– Полноте! Я проезжал мимо и подумал, что вам интересно будет узнать, как дела дома. Вот и заехал на час. И говорю же вам, все в порядке.
Иногда за ужином в день возвращения Обезьяна рассказывал нам какие-нибудь новости из большого мира. Например, что горят леса. Лесные пожары были более чем ожидаемы при той сухости и жаре, что установились в то лето, но рассказы Обезьяны звучали совсем уж фантасмагорически: сто пятьдесят километров, дескать, он ехал в сплошном дыму, таком плотном, что видимость была метров сорок не больше, и кружилась голова от отравления угарным газом.
