Повести и рассказы - Акрам Айлисли

Не надо, Садык, не скучай. Скоро загудит гудок, ты вскинешь на плечо торбу с семечками и побежишь к заводским воротам. Вы сядете с тетей под деревом, она накрошит в суп хлеба, и ты будешь есть: и суп съешь и хлеб. Потом ты опять усядешься возле будки дяди Селима, а он будет латать башмак и рассказывать тебе и черному псу про свою молодость. А потом вы с черным псом побываете далеко-далеко в горах; там много гранатовых деревьев; они пьют родниковую воду и цветут алым цветом… Черный пес будет сражаться с огромными волками, и ты будешь кормить его свежим мясом. Дяде Селиму ты будешь каждую неделю присылать по барану, чтобы он всегда был веселый. А если поедешь в город, на тебе непременно будут высокие черные сапоги: Сафтар в этот день сможет побольше заработать. С мясником Али ты расправишься запросто: подойдешь, одним ударом опрокинешь на землю, залитую бычьей кровью, и будешь долго бить его сапогами… Бездельники, прохлаждающиеся возле арыка, тоже получат свое: наподдашь сапогом под зад — и в арык, будут знать, как пялить глаза на голоногих детдомовских девчонок! А потом наступит твой самый главный день: громыхая черными сапогами, ты не спеша поднимешься по белой лестнице, откроешь ту самую дверь, в которую болван из болванов хотел затащить Мерджан, и убьешь этого болвана из болванов. Ты ведь уже понял, почему Мерджан каждый день посылает ему четыре кило белого хлеба…

Теперь вечера в нашем дворе проходили гораздо веселей. У меня появились свои деньги, и каждый раз, когда Мерджан садилась подсчитывать выручку, я устраивался возле нее.

Мятые грязные рубли я менял у Мерджан на новые, чистенькие. Обменивать рубли на десятки или тем более на тридцатки я не хотел, тогда у меня оказалось бы всего несколько бумажек, а так — целая стопка. Каждый день к ней прибавлялось совсем немного, но я заново пересчитывал все свои деньги и делал это неторопливо, со смаком раскладывая бумажки подальше одну от другой; так их казалось больше.

Я складывал и раскладывал рубли, а тетя Медина сидела напротив у стены и не отрывала от меня глаз. То ли ей приятно было видеть, что я наконец нашел себе какое-то занятие, то ли, глядя на меня, она раздумывала о своем… Последнее время она вообще очень много думала, сядет вот так, опершись о стену, и думает, думает, глаза у нее усталые и счастливые…

Может быть, это потому, что Якуб наконец оставил ее в покое, хотя в это и трудно поверить. Но это так — достаточно было тете один раз пройти мимо базара без чулок, чтобы Якуб отвязался от нее. Через несколько дней он поймал меня на площади, долго ругал за то, что я допустил подобное бесстыдство, а под конец назвал бабой и плюнул мне в лицо. Он, конечно, понятия не имеет, что тете Медине просто нечего надеть, что чулки, которые дала ей Мерджан, давно уже продрались и что Мерджан обещала обязательно раздобыть чулки и себе и ей, как только их привезут на склад. Очень даже возможно, что чулки скоро привезут и тетя появится на улице в новых чулках, но ведь Якуб этого не знает. С Якубом покончено — я понял это, когда он назвал меня бабой и плюнул мне в лицо. Он потом и через людей передавал тете, что не считает себя больше нашим родственником…

А может быть, тетя вовсе и не о Якубе думает, а о русском?.. Несколько дней тому назад, погасив свет, тетя долго шепталась о нем с Мерджан. В конторе заболела уборщица, и этот русский, главный механик завода, попросил тетю прибрать у него в квартире. Тетя рассказывала об этом взахлеб; во-первых, ключи от квартиры он доверил не кому-нибудь, а ей; во-вторых, это такой порядочный человек — ни разу даже дверь не открыл, пока она убирала. Но это еще что! Вытирая пыль, тетя уронила на пол зеркало, большое, красивое зеркало в деревянной оправе; оно разбилось. И, подумать только, на следующий день, увидев тетю в конторе, этот человек ни словом не попрекнул ее, наоборот, даже улыбнулся. Уборщица давно уже вышла на работу, а он каждый день дает тете ключи. И все для того, чтоб она не подумала, будто он сердится. «Ну скажи, Мерджан, кто из наших может так поступить?..»

Мерджан сонно бормочет что-то, мне кажется, она не слушает, думает о своем. Но я-то думаю об этом, я вспоминаю, как, наливая отцу чай, бабушка уронила стакан; стакан разбился, отец долго кричал на нее, не поднимаясь с паласа, а старенькая бабушка, у которой никогда не было башмаков, потому что она не зарабатывала на хлеб, молча смотрела на него и испуганно моргала глазами. Я и сейчас вижу ее глаза. И острый подбородок Мукуша. Как он злился, когда тетя разбила кясу! Кричать на тетю Мукуш побоялся, знал, что тогда она разобьет и вторую, и третью, и четвертую, он только тяжело дышал и, подбородок у него дрожал от злости. А Садаф, которая живет, «как шахиня»? Разве ей простят, если она разобьет чашку? Одну, может, и простят, но уж за другую обязательно подставят синяк… Это-то все я видел, знаю, а вот зеркало, большое, красивое, зеркало, которое разбила тетя, и того русского, который улыбался вместо того, чтоб ругать ее, мне очень хотелось бы увидеть. Но только не надо, чтоб тетя целыми вечерами думала о нем. Почему не надо, я не знаю. Скорей всего потому, что водка для русских — бог, ведь говорит же Якуб, что ради такой гадости они готовы ходить перед любым на задних лапках. А Губат еще говорил, что они не делают обрезания…

Губат и Мерджан помирились. Пограничный столб потерял свое прежнее значение, и после ужина Губат каждый день приходил к нам поболтать. Но это так только говорится — поболтать: при Мерджан он и рта раскрыть не решался. Помолчит, помолчит и уйдет, так и не сказав ни слова. Иногда перед тем, как идти к нам, Губат выпивал для храбрости и потом нарочно гремел табуреткой, громко говорил, даже закуривал, хотя терпеть не мог табака — он считал, что Мерджан ценит в мужчинах развязность. Как-то раз, осмелев от отчаяния, он вдруг на весь двор крикнул Сурат:

— Эй, женотдел, чего своим делом не занимаешься?! Сосватала бы за меня Мерджан!

Мерджан сначала сделала вид, что не слышит, а потом повернулась к Губату и издали показала ему фигу.

— А это видал?

Губату уже нечего было терять.

— Ни черта — все равно моей будешь!

— Всю жизнь о хромом мечтала!

— Хромой — полбеды! — крикнул Губат, решив, видимо, не обижаться. — У других и ноги целы, да башка не работает! — И добавил уверенно: — Не за кого тебе идти-то, все равно мне достанешься!

Время от времени Губат затевал такие разговоры, но всегда только издали, отойдя на приличное расстояние. Стоило ему приблизиться к Мерджан, у него сразу отнимался язык. И все шло по-прежнему: Сурат рассказывала по вечерам о женихе, а мы с Губатом смотрели «кино».

Сурат теперь все чаще заговаривала о свадьбе, и мне хотелось, чтобы свадьба обязательно была в нашем дворе. Вот только как быть с бабушкой Байханум: ведь ни один из ее сыновей не вернулся с войны. А может быть, вообще не надо свадьбы? Ни зурны, ни барабанов… Ведь тетю Медину вели к Мукушу под громкие завывания зурны, а ничего хорошего не получилось…

Однажды утром, придя на свое место возле базара, я узнал от дяди Селима, что вчера вернулся из армии один старший лейтенант. Потом появился Губат и сообщил, что этот демобилизованный не кто-нибудь, а жених нашей Сурат. Оказывается, Губат знает этого парня, знает даже, где он живет. Он показал мне красивый дом в самом центре города и, возбужденно блестя глазами, сказал, что не сегодня-завтра нашу Сурат с музыкой привезут в этот дом и тут уж муженек с ней «рассчитается». Не переставая поглядывать на дверь хлебной лавки, Губат подробно описал мне, какой красавец жених нашей Сурат: широкоплечий, ладный… Потом стал рассказывать о свадебной ночи, о том, как новобрачных отведут в спальню, а женщины в красных платьях будут стоять под дверью и ждать, когда жених «рассчитается» с невестой… Губат хлопнул меня по плечу и сказал с сожалением:

— Да, брат, кончилось наше кино!

Мне не терпелось поглядеть на счастливое лицо Сурат, и я ушел домой, не дожидаясь закрытия базара. Однако Сурат дома не оказалось, «кино» в этот вечер мы не смотрели. На следующий день оно тоже не состоялось; я не видел Сурат ни утром, ни вечером. Четыре дня подряд она приходила домой намного позднее обычного и молча поднималась к себе.

Утром она ьак же молча спускалась вниз и сразу убегала куда-то. Все эти дни она никому не сказала ни слова, только громко хлопала калиткой: и когда уходила и когда приходила домой. Наконец как-то вечером, кажется, это было на пятый день, Сурат неслышно, как тень, вошла в нашу комнату. Она долго стояла перед зеркалом, разглядывала свое лицо, словно после тяжелой болезни впервые поднялась с постели. Вытерла платочком красноватые опухшие глаза, пригладила брови, потрогала пальцем губы и только после этого взглянула на тетю.

— Задурили ему голову, — сказала Сурат совсем тихо и села на пол у стены так же, как и тетя, опершись о нее спиной.