Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей - Салман Рушди

– Тогда буду звать тебя «Серьезно».

– Джинендра, перестань задирать кузена, который дал тебе хорошую работу, хорошие деньги. Прояви уважение!

– Ма! Нам нужно уехать отсюда, пока не поздно.

– И бросить моих птиц? Как же птицы?

– Забудь про птиц, Ма. Он вернется во славе и силе, и если застанет нас здесь, нам конец.

– Я проверил твою комнату. Твоя ма попросила меня проверить, и я проверил. Все как всегда. Все нормально. Никаких дыр в стенах, признаки не написали «бу» на стене, все прима, все тип-топ.

– Мама! Ну, пожалуйста.

– Мальчик мой, куда же мы денемся? Некуда нам ехать. Твоя мамочка нездорова. Мы не можем бежать сами не зная куда.

– Попросись к Нирмалу.

– Что? Ко мне вздумал переехать? И как надолго? На ночь? На десять лет? А с этим домом что?

– Этот дом – опасная зона.

– Довольно. Бла-бла-бакваас. Останемся только тут. Вопрос закрыт.

И так из месяца в месяц, пока он не уверил себя, что мама права: то, чего он боялся, никогда не произойдет, кротовая нора, и Дунья, и Натараджа – все галлюцинации того рода, который в древние времена вызывали психотропные напитки, алкоголь или плесневелый хлеб, и ему нужна помощь психиатра, может быть, какие-то лекарства, может быть, он сходит с ума. Пока наконец не наступила та ночь, зимой, в снегопад, в неестественно сильный и долгий снегопад, никогда на памяти людей не выпадало столько снега, в нем уже видели проклятие или высший приговор, потому что в последнее время всякая погода так и воспринималась, когда в Калифорнии затянулись дожди, там все строили ковчеги, когда на Джорджию обрушился град, водители бросали машины посреди дороги и убегали, словно за ними гналось гигантское ледовое чудовище, а в Квинсе, где все родом (и снами) из жарких стран, где снег все еще воспринимался как фантазия, сколько бы лет люди там ни прожили, сколько бы раз и в каком бы количестве он ни выпадал, снег был инореальностью, был черной магией под видом белой, и вот, в ту ночь черная магия сделалась реальностью, в ту ночь, когда чудовище действительно явилось, шел сильный снег, и тем труднее было бежать.

В ту ночь ему пришлось бежать, он бежал домой из офиса Нормала, бежал так быстро – поскальзываясь, падая, вскакивая, чтобы снова бежать, – как только мог, Нормал пыхтел, задыхался, хватался за бока где-то позади, потому что там было пепелище, там пожар и пепелище вместо дома, пламя там, где были стены, птицы изжарились либо улетели, а на жестком стуле на противоположном от дома тротуаре – перья испепеленных птиц кружили над ее головой – лицом к пожару, пожиравшему ее былую жизнь (от жара снег таял, и ее стул стоял в небольшой лужице), сидела его мать, закопченная, засыпанная золой, но живая, в окружении немногих своих пожитков: торшер возле стула, тут же веер из павлиньих перьев и три фотографии в рамках, которые облизывал тающий снег, его мать, застывшая без движения, без слова, красное пламя у нее за спиной, бездымное, что это за огонь без дыма, спросил он себя, подбегая к ней, и услышал, как пожарные переговариваются: бедная старуха, разверните стул так, чтобы ей не смотреть на это, бедная старая леди, замерзла совсем, подвиньте ее ближе к огню.

На этот раз спорить о причинах несчастья не пришлось, все видели огромного джинна, который вышел из шаровой молнии, родился из бездымного пламени, как все джинны мужского пола, зубастый рябой черт в длинной боевой рубахе цвета алого пламени с золотой отделкой, с длиннющей черной бородой, обмотанной вокруг талии, точно пояс, слева к этой волосяной портупее подвешен меч в зеленых с позолотой ножнах. Зумурруд Шах не утруждался более принимать образ Героя Натараджи и морочить голову малышу Джимми, он явился во всей своей страшной славе: Зумурруд Великий, могущественнейший среди Великих Ифритов, верхом на летающей урне, вторгся в мир людей вместе с тремя ближайшими своими подвижниками, положив конец эпохе разрозненных небывалостей и начав то, что мы именуем Войной.

Зумурруд Великий и три его спутника

Великий Ифрит Зумурруд-шах, носивший золотую корону, сорванную с головы некоего князя, которого он некогда случайно или не совсем случайно этой головы лишил, сделался в определенный момент истории личным джинном философа Газали; устрашающее имя этой сущности опасалась произносить вслух даже Дунья. Но неправильно было бы называть Газали хозяином джинна. Слова «хозяин» и «слуга» неуместны, когда речь идет о связи человека с джинном, ибо любая услуга, какую джинн окажет человеку, это скорее милость, чем доказательство подчинения, великодушный жест или, в случае, если джинн был освобожден из ловушки, из лампы например, проявление благодарности. Рассказывается, что Газали действительно освободил Зумурруд-шаха из подобной ловушки, из бутылки, в которой безвестный колдун заточил его. Давно, давным-давно, бродя по улицам родного Туса, Газали заприметил непрозрачную бутылку, валявшуюся в куче мусора, который, как это ни прискорбно, уродовал старый город оранжево-розовых минаретов и таинственных стен, и сразу же постиг, как постигает философ, получивший соответствующую подготовку, присутствие внутри плененного духа. С притворной небрежностью (но виноватый взгляд неумелого вора выдавал его) он подобрал бутылку и, прижавшись губами к ярко-синему стеклу, зашептал – пожалуй, чересчур громко – оккультный стих, коим всегда начинается разговор с пленным джинном:

Джинн великий взаперти,Если хочешь ты уйти,За свободу выкуп дай,Мне скорее отвечай.

Миниатюрный джинн отвечал изнутри стекла голосочком мультяшной мыши. Многих людей этот жалобный пи-пи-писк обманул, и они проглотили отравленное блюдо, которое неизменно предлагает плененный джинн. Но Газали был из более твердого теста.

Вот что ответил ему джинн:

Не торгуйся. Отпусти.Вольным я хочу уйти.Выкуп я назначу сам —Будешь рад тому, что дам.

Но Газали знал правильный ответ на эти ребяческие уловки:

Знаю хитрый джиннов род,Так легко джинн не уйдет.Прежде клятва, лишь затемОтпущу тебя совсем.

Зумурруд-шах, видя, что выбора у него нет, перешел к традиционной формуле трех желаний. Газали ответил, скрепив договор словами, несколько отличавшимися от этой обычной формулы:

В час любой и в век любойПод совсем иной лунойСтоит молвить: раз-два-три,Три желания – твои.

Вырвавшись на волю, вернув мгновенно свой огромный объем, джинн с изумлением обнаружил два свойства Газали, выделявшие философа среди всех смертных. Во-первых, Газали не трепетал перед ним. Трепетать перед джинном, как юный Джимми Капур убедится спустя столетия, не только предписано – это, как правило, физиологическая реакция на Зумурруда в его темной славе. Но «этот смертный», с удивлением отметил Великий Ифрит, «не ведал трепета». Это во-первых. А во-вторых, он не поспешил высказать три желания! Вот уж неслыханное дело. Бесконечное богатство, увеличение детородного органа и неограниченная власть… любого джинна любой мужчина в первую очередь просит об этом. Желания смертных мужей поразительно однообразны. Но чтобы ни одного желания? Из трех желаний — ни одного? Прямо-таки неприлично.

– Ничто? – взревел Зумурруд-шах. – Ты просишь ничто? Этого у меня нет.

– Кажется, ты приписываешь «ничто» свойства: «ничто» потому и невозможно дать, что это не объект, но ты объективизируешь саму необъектность, придавая ей форму объекта. Это, полагаю, мы бы могли обсудить. Видишь ли, джинн, личных потребностей у меня немного. Мне ни к чему неисчерпаемое богатство, увеличенный половой орган или безграничная власть. Когда-нибудь мне может понадобиться более значительная услуга. Тогда я тебя извещу. А пока, джинн, ты свободен и можешь идти куда хочешь.

– Когда же наступит этот момент? – уточнил Зумурруд-шах. – Я ведь занят буду, сам понимаешь. Просидев столько времени в бутылке, я должен теперь всякими делами заняться.

– Время придет, когда придет время, – ответствовал Газали в присущей ему (и доводящей до исступления) манере и снова уткнулся в книгу.

– Ненавижу философов, – сказал ему Зумурруд-шах. – И художников, и все человечество.

Он закружился яростным вихрем и был таков.

Время шло, проходили годы, проходили десятилетия, Газали скончался, а с ним, как полагал джинн, скончался их договор. Щели между мирами были закрыты и запечатаны, и Зумурруд в Перистане, он же Волшебная страна, забыл надолго мир людей и странного человека, отказавшегося от желаний. Миновали столетия, началось новое тысячелетие, печати, разделявшие миры, начали ломаться, и вдруг – бум! Снова Зумурруд оказался в мире этих слабых существ, и внезапно в его голове послышался голос, требовавший явиться, голос умершего человека, голос праха, меньшего, чем прах, голос из пустоты, где был когда-то прах мертвеца, пустоты, каким-то образом ожившей, каким-то образом обладавшей разумом и чувством того, кто давно умер, и эта пустота велела джинну явиться и выслушать первое великое желание. И он повиновался, выбора у него не было, договор вынуждал; джинн хотел было возразить, что контракт не может действовать посмертно, однако вспомнил необычные выражения, выбранные Газали: «В час любой и в век любой, под совсем иной луной, стоит молвить раз-два-три», и понял, что, поскольку сам он не включил оговорку на случай смерти клиента (в будущем он непременно учтет этот момент, если когда-нибудь еще придется расплачиваться желаниями!), обязательство по-прежнему окутывало его, точно саван, и приходилось делать то, что угодно голосу в пустоте.