Король, дама, валет - Владимир Набоков

Она тогда поняла, увидев, какой скользкий, мутный блеск стоит в его зеленоватых глазах, – она поняла, что теперь она своего добилась, что подготовлен он совершенно, созрел окончательно, – и что можно теперь приняться за дело. И действительно: своей воли у Франца уже не было, – но он преломлял ее волю по-своему. Легкая выполнимость ее замысла стала ему очевидной благодаря очень простой игре чувств. Уже однажды они Драйера удалили. Был покойник; были даже все внешние признаки смерти; тошнота смерти, похороны, опустевшие комнаты, воспоминание о мертвом. Все было уже проделано на голой сцене, перед темным и пустым залом. Затем с потрясающей неожиданностью труп откуда-то вернулся, заходил, заговорил – точь-в-точь как живой. Но что из этого? Было легко и нестрашно положить этой мнимой жизни конец, из трупа опять сделать труп. И на этот раз – окончательно.

Мысль об умерщвлении стала для них чем-то обиходным. Натянутости, стыда – в этой мысли уже не было, как не было в ней и азартной жути, и всего того, что вчуже волнует доброго семьянина, читающего хронику в истерической газетке.

Слова «пуля» и «яд» стали звучать столь же просто, как «пилюля» или «яблочный мусс». Способы умерщвления можно было так же спокойно разбирать, как рецепты в поварской книге. И, быть может, именно по врожденной у женщины хозяйственной склонности к стряпне и природному знанию пряностей и зелий, полезного и вредного, – Марта прежде всего подумала о ядах.

Из энциклопедического словаря они узнали о ядах Локусты и Борджиа. Какой-то отравленный перстень недели две мучил воображение Франца. По ночам ему снилось коварное рукопожатие. Он спросонья шарахался в сторону и замирал, приподнявшись на напряженной руке; где под ним, на простыне, только что перекатился колючий перстень, и страшно было на него ненароком лечь. Но днем, при спокойном свете Марты, все было опять так просто. Тоффана продавала свою водицу в склянках с невинным изображением святого. Словно после благодушной понюшки, почихивала жертва министра Лэстера. Марта нетерпеливо захлопывала словарь и искала в другом томе. Оказывалось, что римское право видело в венефиции сочетание убийства и предательства. «Умники…» – усмехалась Марта, резко перевертывая страницу. Но она все не могла добраться до сути дела. Ироническое «смотри» отсылало ее к каким-то алкалоидам. Франц дышал, глядя через ее плечо. Пробираясь сквозь проволочные заграждения формул, они долго читали о применении морфина, пока Марта, дойдя до каких-то плевритических эксудатов, не догадывалась вдруг, что речь идет о ядах прирученных. Обратясь к другой литере, они узнали, что стрихнин вызывает судороги у лягушек. Марта начинала раздражаться. Она резко вынимала и ставила обратно в шкап толстые тома. Мелькали цветные таблицы – ордена, этрусские вазы, осоковые растения… «Вот это уже лучше, – сказала Марта и негромко прочитала: – …рвота, ощущение тоски, звон в ушах, – не сопи так, пожалуйста, – невыносимое чувство зуда и жжения по всей коже… зрачки сужены до размера булавочной головки». Франц почему-то вспомнил, как в школьные годы тайком читал в таком же словаре статью о проституции. Но он взглянул на внимательный профиль Марты, и все стало опять вполне естественным. «Нет, – сказала она, цокнув языком, – медицина… это, по-видимому, не так просто найти, как я думала. Нужно, что ли, каких-нибудь специальных книжек. Подтянись, Франц, – он приехал». Она не торопясь поставила том на место, не торопясь закрыла стеклянные створки шкапа, пока из загробного мира, посвистывая на ходу, пощелкивая над лающей собакой, близился Драйер. Но она не сдавалась. По утрам, одна, опять она рыскала глазами по увертливым статейкам энциклопедии, стараясь найти тот простой деловитый яд, который ей мерещился. Случайно в конце одного параграфа она наткнулась на библиографический списочек трудов по отравлению. Она посоветовалась с Францем, не купить ли одну из этих книг. Он побледнел, но сказал, что, если нужно, пойдет и купит. Но она не решалась пускать его одного. Скажут ему, что книжку нужно выписать, или окажется, что труд состоит из десяти томов стоимостью в двадцать пять марок каждый. Он смешается, сдуру купит, даст свой адрес. Пойди она вместе с ним, он, конечно, будет держать себя превосходно – естественно и небрежно: студент, мол, медик, химик. Но пойти вдвоем – опасно. Да и раз втянешься в это – начнешь бегать по магазинам… Чорт знает, какая ерунда получится. Она перебрала в уме все то немногое, что раньше знала или теперь выудила – о способах отравления. Одно ей было уже ясно – что, во-первых, у всякого яда есть свое эхо – противоядие и что, во-вторых, экспертиза всегда найдет причину смерти. Но все же она еще довольно долго, с покорным содействием Франца (купившего однажды совершенно самостоятельно на уличном лотке «правдивую историю маркиза Бренвилье, знаменитого отравителя»), продолжала лелеять мысль о яде. Как-то она даже остановилась на цианистом калии. Это звучало уже не романтично, а бодро и солидно. Мышь, проглотив ничтожную часть грамма, падает мертвой, не пробежав и одной сажени. Она представила его себе в виде щепотки бесцветного порошка, которую можно было незаметно бросить в чашку чаю.

– Это было бы так просто, – сказала она Францу, улыбаясь своей чудесной, влажной улыбкой. – Пили бы вместе чай, вечерком, и вдруг…

– Надо достать, – ответил он. – Я достану. Но только я совершенно не знаю, как. Ведь если пойти в аптеку… Нет, я совершенно не знаю…

– Ты прав, – усмехнулась Марта. – Конечно, есть кабачки, где можно познакомиться с какой-нибудь личностью – вроде тех, которые торгуют кокаином… Но это все не то. Свинство мечтать, когда мы в таком положении. А даже если удастся что-нибудь достать – то все равно вскроют, узнают. Я почему-то думала, что есть такие яды, которые действуют бесследно. Взял и помер. Врачи полагают, что от разрыва сердца. И дело с концом. Я совершенно была уверена, что существуют такие яды. Ужасно глупо, что их нет. И как жаль, Франц, что ты не медик, – мог бы разузнать, рассудить…

– Я все готов сделать, – сказал он несколько сдавленным голосом, так как в эту минуту стаскивал башмаки, а они были новые и неприятно жали. – Я на все готов. Я тоже думал… Я тоже…

– Много мы потратили времени попусту, – вздохнула Марта. – Я, конечно, не ученая…

Она аккуратно сложила на кресле снятое платье. Была она в плотных вязаных панталонах и в нательной фуфайке под блестящей розовой сорочкой – так как в февральские, пронзительно-ветреные дни всегда боялась бронхита.

– Нужно годами изучать яды, – сказала она, открывая постель. – Только тогда можно за это браться.

Он в свою очередь аккуратно натягивал снятый пиджак на деревянные плечи вешалки, предварительно вынув и положив на стол: перо, два карандаша, записную книжку, ключи, кошелек с тремя марками, письмо к матери, которое он забыл отправить. Затем он снял часы с кисти, положил их на ночной столик. Она всегда уходила ровно в четверть девятого. Оставалось двадцать пять минут.

– Милый, поторопись… – сквозь зубы проговорила Марта.

– Эх, какую я мозоль себе натер, – крякнул он, поставив босую ногу на край стула и разглядывая желтую шишку на пятом пальце. – А ведь это мой номер. Ноги, что ли, у меня выросли…

– Франц, иди же… Потом будешь осматривать…

После, действительно, он осмотрел мозоль основательно. Марта еще лежала с закрытыми глазами, неподвижно и блаженно. На ощупь мозоль была как камень. Он надавил на нее пальцем и покачал головой. Во всех его движениях была какая-то вялая серьезность. Надув губы, он почесал темя. Потом, с той же вялой основательностью, стал изучать другую ногу. Никак в голове не укладывалось, что, вот, номер – правильный, а все-таки башмаки оказались тесными. Вон они там стоят в углу, рядышком, желтые, крепкие. Он подозрительно на них посмотрел. Жалко – такие красивые. Он медленно отцепил очки, дохнул на стекла, открыв рот по-рыбьи, и концом простыни стал их протирать. Потом так же медленно надел.

Марта, не открывая глаз, сладко вздохнула. Затем быстро приподнялась, посмотрела на часики. Да, надо одеваться, уходить.

– Ты сегодня непременно приходи ужинать, – сказала она, поспешно щелкая подвязками. – Еще когда гости – то ничего, – а мне сидеть вдвоем с ним весь вечер… Это невозможно. Через полчаса, как всегда. И не надевай башмаков, если они жмут. А завтра пойдешь и потребуешь, чтобы их размяли. Конечно, бесплатно. И знаешь, Франц, нам нужно поторопиться. Каждый день дорог… Ох как дорог…

Он сидел на постели, обняв колени, и смотрел не мигая на светлую точку в графине, стоявшем на умывальнике. Он ей показался – в этой раскрытой на груди рубашке, в этих слепых очках – таким особенным, таким милым… Неподвижность гипноза была в его позе и взгляде. Она подумала, что одним лишь словом может его заставить, вот сейчас, встать и пойти за ней – как есть, в одной рубашке, по лестнице, по улицам… Чувство счастья дошло в ней вдруг до такой степени яркости, так живо она представила себе всю их ясную, прямую жизнь после удаления Драйера, – что она побоялась хотя бы взглядом нарушить неподвижность Франца, неподвижность ей снившегося счастья; она быстро накинула пальто, взяла шляпу и, тихо смеясь, вышла из комнаты. В передней, у жалкого зеркала, она тщательно шляпу надела, поправила виски. Как хорошо горят щеки…