Портреты без рамок - Юрий Комов

11 апреля 1951 года Этель перевели в камеру смертников знаменитой тюрьмы Синг-Синг: в женском крыле она была единственной обитательницей. Все контакты с ней свели к минимуму: настойчиво предлагали одно — сделать признание. Она не сдавалась, добивалась встречи с адвокатом, писала ему: «Мой перевод в камеру смертников тюрьмы Синг-Синг преследует цель сломить, разрушить, подавить волю, заставить перестать сопротивляться усилиям правительства, делающего все, чтобы я призналась в преступлении… которого не совершала… Я упрятана за безмолвные стены этой тюрьмы и живу как в могиле. Одна в целом здании, не считая надзирательницы, приставленной ко мне. С утра до вечера и с вечера до утра не вижу никого. У меня нет других занятий, кроме беззвучной мучительной неподвижности заживо замурованного в тесной камере. Единственное послабление — прогулка на голом клочке земли, окруженном стенами такой высоты, что вверху виден лишь такого же размера клочок неба. Иногда пролетит самолет или несколько птиц, иногда услышу шум поезда, такой далекий… Все остальное время — мертвая тишина».

Джулиус. Розенберг, которого содержали в это время в федеральной тюрьме в Нью-Йорке, пишет жене (и это единственное, чем он может ее поддержать), что «восхищается мужеством маленькой женщины, ее решимостью не склонять головы». «Рано или поздно, — убеждает он в письме, — правду узнают все. Мужайся и верь, что мы не одиноки. Чудовищный приговор, вынесенный нам, приговор, который ужаснул людей, вызовет бурю протестов»

Месяц спустя в другом письме Этели он отмечает: «Кошмарная реальность нашего дела в том, что его используют как предлог для создания атмосферы страха, хотят парализовать действия всех прогрессивно настроенных людей, выступающих с критикой, выражающих несогласие с. безумной гонкой, ведущей к ядерной войне. Общественность должна знать об этом политическом трюке… ведь наша личная борьба неразрывно связана с общим движением за мир».

«8–9 мая 1951 г. Дорогая моя жена, получил твою записку, датированную 4 мая, хочу умерить твои страхи в связи с теми условиями, в которых содержусь, твоя ситуация нисколько не лучше моей… Дорогая моя, обоим нам несладко, положение наше далеко не блестящее. Меня поражает мужество, с которым ты переносишь все тяготи и ужасы этого варварского заключения. Ты держишься просто молодцом. Я горжусь тобой… Этель, меня страшно поразило известие о казни Уилли Макги[2].

На сердце тяжело… Хочется кричать во всеуслышание: «Позор тебе, Америка!» Позор совершившим это гнусное злодеяние. Еще больший позор тем, кто не поднял голос протеста против преступления, кто не остановил руки палача. Кажется, все федеральные суды приняли на вооружение отвратительную средневековую практику бурбонов из южных штатов, практику освященного законом линчевания негров. Теперь они, в нашем случае, пытаются перенести эту практику и на политических заключенных. Жестокий приговор, вынесенный нам, — это составная атомной истерии, разжигаемой с тем, чтобы ожесточить людей, чтобы постепенно приучить их к мысли о необходимости длительных сроков тюремного заключения и даже смертных приговоров для политических узников… Пока не поздно, американцы должны узнать, какие чудовищные планы вынашивают поджигатели войны… они берут на вооружение воистину фашистские методы, опять могут пролиться реки крови. Теперь, сегодня, все люди должны твердо определить свое отношение к таким вопросам, ибо от этого зависит сама жизнь. Необходимо сорвать маски с поджигателей войны, в ответ на остервенелые вопли ненависти должен прозвучать голос разума, только таким образом можно спасти мир и обеспечить свободу в нашей стране. Вот почему я уверен, что большинство наших соотечественников поймет, за что мы боремся, поймет и поддержит нас в этой борьбе за справедливое дело. Казнь Макги только укрепила мои силы. Я с нетерпением жду новостей о начале грандиозного движения за наше освобождение. Право на нашей стороне, и мы должны победить…

Вчера ко мне приходила женщина, которая присматривает за нашими малышами. Еще до того, как был вынесен приговор, Майкл по радио, телевидению и от знакомых слышал множество разговоров о ходе процесса. Когда эта женщина пришла к нему, он первым делом спросил, какое решение вынесли судьи. Она ответила, что не знает. На что он сказал: маму и папу не могут казнить — ведь они никого не убивали; чтобы их казнили, они должны были бы убить много людей. Он задавал ей все новые вопросы, и эта женщина отвечала, что в людях добро всегда боролось со злом. Он положил ей голову на колени и начал плакать. Она успокаивала его как могла… Он прекрасно понимает, что мы находимся за тюремной решеткой и не можем прийти к нему… Он совсем большой, наш восьмилетний мальчик. А Роберт чувствует себя хорошо. Он уже научился играть с другими детьми и развивается нормально. По все еще любит ходить за ручку со взрослыми. Оба мальчика подрастают. Мы так нужны им, а как нам их недостает!.. Твой Джулиус».

Время шло, одиночное заключение не давало результатов, на которые рассчитывали: Этель продолжала упорствовать. Тюремное начальство решило сменить тактику 16 мая Джулиуса также переводят в Синг-Синг… Одна решетчатая клетка напротив другой, между ними пространство в три-четыре метра. Руки, вцепившиеся в холод-нос железо, глаза, устремленные друг на друга, слова, за которые все время боишься, молчание, которое вызывает чувство неловкости, но в то же время — огромной нежности. Время, бегущее неумолимо. Конец свидания. Проход вдоль решеток — нельзя не обернуться: может быть, все это в последний раз.

В июне 1951 года мать Джулиуса Розенберга, оправившаяся от тяжелой болезни, смогла забрать детей из детского дома. «В отличие от других наших родственников, — вспоминал впоследствии Майкл, — бабушка не боялась огласки: родная кровь значила для нее больше, чем отношение окружающих». Такая твердая позиция оказала кое на кого влияние: в доме стали появляться некоторые родственники. Дети постепенно выходили из состояния замкнутости, глубоко запрятанного отчаяния. Младший из мальчиков, Роберт, стал более разговорчивым, раньше он боялся сказать лишнее слово, как будто не хотел привлекать внимание взрослых, внимание этого непонятного мира, в котором таинственно исчезли его родители. У Роберта не возникало большого желания играть с другими детьми: с бабушкой и братом ему было спокойнее, а вернее — он чувствовал себя с ними в безопасности.

Маленькие домашние радости делали свое дело, появлялись новые интересы. Кто-то подарил ребятишкам глобус, они могли крутить его часами — и разные страны, большие и малые, стремительно неслись перед глазами. Майкл знал названия многих государств и мог сказать, на чьей стороне они воевали во время второй мировой войны… Роберт любил забираться па стул и смотреть на улицу из окна кухни: там росла яблоня, возле нее почему-то собирались окрестные кошки. Ребята кормили их.

Летом 1951 года в газетах стали появляться материалы, авторы которых ставили под сомнение виновность «атомных шпионов». В ноябре был создан национальный комитет за справедливое рассмотрение дела Розенбергов. Дети жадно ловили обрывки новостей. Майкл беспрестанно задавал вопросы, используя выражения, смысл которых ему был не всегда понятен: почему преследуют родителей, кто подтасовывает факты, отчего суд выносит такое решение, которое потом надо обжаловать. Услышав однажды, что «дело сфабриковало правительство», Майкл не выдержал и закричал: «Черт подери это правительство!» Бабушка в страхе огляделась по сторонам, обшарила взглядом стены и стала объяснять внуку, что речь идет только о «некоторых людях в правительстве». Несколько успокоившись, Майкл подошел к стенке и сказал: «Я не имел в виду все правительство, вы меня слышите?»

«Дорогой мой Джули, сегодня, перебирая свои «сувениры», никак не могла оторваться от открытки, присланной тобой в День матери. Открытка очень милая, и какие трогательные, удивительно ласковые слова. Я была так взволнована, когда прочитала их. Как жаль, что ты сам не можешь поздравить и обнять меня… Одновременно я получила фотографию Майкла, снятого со своими одноклассниками… Как рада была я увидеть его лицо. Какие жизнерадостные, какие яркие глаза, какой нежный взгляд, и с зубами все в порядке, насколько можно судить по его щербатой улыбке… У меня такое острое материнское чувство, что я завыть готова, словно самка, от которой насильно оторвали ее детенышей…»

В первое издание «Писем из камеры смертников» будет включено только 192 письма, во втором прибавятся еще 26. Большинство из них дети прочтут, когда станут взрослыми. А тогда весточки от родителей они получали от адвоката. Дети очень хорошо знали и любили Мэнни Блоха, он всегда находил время поговорить с ними (делал это постоянно, вплоть до смерти, последовавшей через полгода после казни Розенбергов, — ему едва исполнилось 51). И он первый сообщил радостную весть — разрешили свидание. Дети собирались в тюрьму как на праздник. Родители боялись первой встречи.