Голос из глубин - Любовь Руднева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После недолгой паузы Андрей, сдержав себя и не ответив на прямой вызов Эрика, продолжал:
— Да, о Гамлете твой отец рассказывал увлеченно и о Виттенбергском университете, в котором учился Гамлет. Он говорил, это был в ту пору один из лучших университетов, там преподавал Джордано Бруно, и отголоски его мыслей звучат в речах принца, ведь он высказывал суждения, достойные ученого и философа, речь вел о бесстрашии мысли, о совести.
— Ну, положим, сильная, последовательная мысль нередко вынуждает выставить совесть за дверь. Совесть не случайно на нашем языке существо женского рода, должна знать свое, определенное обстоятельствами место. А ты смешной тип, как же мой академик дал маху и не разглядел момент анекдотичности в твоей логике? А? И не забавно ль, ты толкуешь о моем конкретном родителе, будто он является к тебе лично, как персона Гамлета-старшего на свидание к Гамлету-младшему. Но не забудь, тут у меня право первородства, — Эрик рассмеялся.
— Однако, когда я увидел в небольшом театре, в филиале МХАТа, то, что его сцене не свойственно, — Скофилда в «Гамлете», как он двигался по освобожденной Питером Бруком сцене, я понял, а слушая его, ощутил гамлетовскую прикосновенность к моему сумасшедшему веку. Если б не чтения, споры с твоим отцом, я не смог бы пережить так глубоко все подаренное нам англичанами. Я ж после того месяца два слышал голос Скофилда, вновь и вновь во мне эхом отдавался он, гамлетовский. А ведь шел в театр с опаской, так как жил во мне уже свой образ, вымечтанный, вжитый в меня как раз в том доме, где ты сейчас находишься.
Андрей смолк.
— Что ж, ты, оказывается, сентиментален? Тогда-то ладно, был юнцом, но теперь? Побойся седины на висках, спустя столько лет ты говоришь о пережитом как о чрезвычайном происшествии, а все ж проще. Ты придаешь значение тому, что уже смыто временем…
— Смыто? Чем?
— Ну, ты, кажется, весьма неравнодушен был к сцене объяснения твоего любимого сумасшедшего с Гильденстерном и Розенкранцем.
Андрей хотел ответить, что именно эта сцена в последние годы особенно часто припоминается ему, но вдруг воскликнул, забывшись:
— Эрик, послушай, плюнем на все, что между нами происходило за эти годы, ну хоть на один день забудем, ради Евгения Георгиевича. Приходи сейчас же, мы ж по-прежнему живем на расстоянии десяти минут ходу друг от друга! Почитаем «Гамлета» в память отца.
— Хватил ты, Андрей, лишку. Я ж никогда не славился отходчивостью. Одно — мы вступили сегодня в диалог в память отца, то, что он был привержен к тебе, не вычтешь. Но меня и в юности настораживали твои смятения, завихрения. А что это за наивные желания? Ты вроде б трезвенник и занят по горло, к тому же поглощен доказательством своей мнимой правоты…
— Только не сегодня, не надо в такой день возвращаться к тяжбе. Ну, не хочешь приходить, давай побродим. Благо у нас тут свое раздолье. А может, почитаем все-таки, как тогда в вашем доме читывалось, а?!
— Ты ж заметил еще давно, я точная копия маменьки, даже во всех склонностях и чертах характера, так что заменить тебе старшего почтенного друга, академика Евгения Георгиевича ничем не смогу. Ну да ладно, ты-то привержен и к поминальным традициям. Так и я, кстати, как сейчас вижу ваши, прямо скажем, старомодные штукенции, вы их лихо откалывали. Отец начинал, а ты подхватывал: «Дания — тюрьма. — Весь мир — тюрьма». А потом друг Гамлета, то есть я, такую уж роль отводил мне папенька, резонно замечал, что именно его, Гамлетово, честолюбие делает для него же весь мир тюрьмой, а Данию — одной из худших. А ты — Гамлет, по роли…
Андрей перебил:
— Скажу сам свою реплику, чур, скажу тебе: «О боже, я бы мог замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны…»
— Ну, черт с тобою и твоими выкрутасами вокруг Шекспира, но, если говорить начистоту, постой минутку, я еще чайку налью себе, а то передача твоя затянулась, как часто случается с телевизионной, — так вот, — продолжил он через минуту, — если объясняться впрямую, были серьезные резоны у Гильденстерна и Розенкранца. Они, пожалуй, смахивают на нас, людей последней четверти двадцатого века, остальные персонажи остались в столь любимых тобою средневековьях и ренессансах, а эти двое дружков — они реалистические, деловые парни, а? — Слупский обрадованно засмеялся. — Находка для шекспироведения…
Немного помедлив, Андрей ответил словами Гамлета:
— «Но только я вас заклинаю — во имя прав нашего товарищества, во имя согласия нашей юности, во имя долга нашей нерушимой любви, во имя всего еще более дорогого, к чему лучший оратор мог бы воззвать перед вами, будьте со мной откровенны и прямы: посылали за вами или нет?»
— Удивляюсь, как ты еще можешь заниматься черной работой геофизика, ежели тебя уже с лишком за тридцать лет цепко держит за самую сокровенную душу английский бард?! Будь моим партнером в телефонном диалоге не ты, сказал бы: тип этот паясничает, шутка ли, по современному аппарату, я вот давненько у тебя не был, как говорят наши экспедиционные хохмачи, вблизи его не видел, — может, и модерновому, красному там, лимонному или еще какому, — вызывает дух моего почтенного батьки, намекает по Шекспиру, а? Но хоть я предпочитаю чего-нибудь попроще, умиляет, и потому я не кладу трубку, то, что ты остаешься чему-то упрямо верен. Ну вот! Вывожу тебя на чистую воду, почти как на ученом совете после очередного твоего отчета по рейсу. Чьи вопросы, как не мои, сводят тебя и там на грешную нашу землю? Мои…
В трубке зазвякала ложечка. Эрик, может, и демонстративно громко прихлебнул, верно, уже опять подостывшего чая.
— Просто все сошлось сейчас, — тихо ответил Андрей, — и я именно сегодня захотел прямого разговора с тобой, неужто ты, черт возьми, застыл окончательно и тебя ничем и прошибить нельзя?
— Так ты решил моего отца побеспокоить для этого? Но твой-то герой болтал по ночам в сплошной сырости, на берегу моря, все же с тенью собственного отца, а не… Хотя чего зря огород городить, мой отец и дал тебе некоторый повод, а во мне породил ревность. Да-да, я ревновал оттого, что любил он не только Гамлета, но и тебя. Да-с, тебя, любительски долдонившего тексты четырехсотлетней давности. Но, видите ли, вы в этих словесах ощущали пульс современности. И он с тобою пускался в откровения, на какие не шел со мною. Ба, да я только сейчас осознал, кто породил во мне комплекс дурного соревновательства с тобою, ревнивого! Папенька, да-с!
— Недавно я нашел его письмо ко мне, — глухо произнес Андрей, — в действующую. Он писал о том, как ему горько было хлопотать о твоем переводе из летной школы в Москву, и это перед самой отправкой нашей на фронт, — правда, он тут же оговорился, — ты и в Москве нес противовоздушную патрульную службу.
— Час от часу не легче. Про письмо слышу впервые, ни он, ни ты, в ту пору самый близкий друг, и словом не обмолвились.
Слупский заговорил отрывисто, гневно. Слышно было, как он резко оттолкнул чашку, жалобно звякнула чайная ложечка.
Андрей отвечал, стараясь утишить обиду Эрика:
— Он просто мучился, размышляя о том, как утратил я тем самым смелого, бесстрашного напарника, который уж обязательно б в случае опасности прикрыл бы меня в воздухе, ну, конечно, как и я, взаимно. Зачем же ему было бередить тебя этим письмом? Он писал еще, что не мог выдержать затянувшегося молчания своих младших братьев, счел их погибшими и вот поступил вопреки своей широкой, бескомпромиссной натуре, обеспечил тебе броню. А как раз перед тем пришло известие о гибели моего брата Аркадия. Евгений Георгиевич мне рикошетом вроде б и отписал тогда.
Слупский, забывшись, опасливо спросил:
— Ну, и ты не преминул кому-то прочесть то письмо отцово?
— У меня привычка такая не завелась, Эрик, но он действительно и в том письме помянул Шекспира.
— А ты все-таки, может, и скрытно, псих, надо ж все эти материи раздраконивать почти на старости лет.
— Забавно, Эрик, ни ты, ни я свои уже к пятидесяти тянущие годы не считаем даже преддверием старости, когда кто-то так толкует, — по мне, это дань заигрыванию с молодежью, и пошловатая.
— Ответ наверняка скрытого психа, не учитываешь, какая погода нынче на дворе, между прочим, конъюнктура понятие деловое и динамичное.
— Впрочем, возможно, по твоим мерилам я и вправду тронулся, потому и вернусь к оставленному нами в недоумении у порога Гамлету. Помнишь, как ответил он Полонию? «Я безумен только при норд-норд-весте, когда ветер с юга, я отличаю сокола от цапли».
— Намекаешь? Ну, теперь ты можешь жать на меня во всю ивановскую, ты, оказывается, продокументировал некоторые поворотные моменты в моем прошлом, не так ли?!
Андрей горько рассмеялся.
— Добро, строитель чудотворный! Коль ты сам к себе жесток и просишь поразить тебя в грудь, отводя свой привычный щит в сторону, изволь. Помнишь, твой отец настоял и мы разыграли сцену с флейтой?