Под властью Люцифера. Историко-биографический роман - Петр Котельников

В город мы не входили, а въезжали. Нам повезло: как я уже сказал выше, нас подвозил советский военный шофер на впервые виденном нами «Студебеккере». Натруженные длительной ходьбой ноги приятно ныли. Если бы мы возвращались пешком, то попали бы в город со стороны ул. Чкалова, ведущей к Шлагбаумской, внешней границе дореволюционной Керчи. Но мы ехали на машине, поэтому подъезжали к городу со стороны «Соляной», так прежде назывался район города, начинающийся с ул. Свердлова. Первое, что я увидел издали, это часовня Стемпковского, стоящая на самой высокой точке горы Митридат. Это строение, созданное в дореволюционное время, было просто великолепно. Ничего лишнего, материал самый простой, в избытке добываемый в Керчи – известняк. Небольшое и белоснежное, оно казалось легким, почти воздушным. Подстать ему здание археологического музея, стоявшего на склоне горы, построенное в древнегреческой манере и представляющее собой копию храма Тезея в Афинах. Ни у керчан советского времени, ни у гостей города, посещавших его в предвоенное время, не возникало сомнений в том, что перед ними – творение зодчих древности. Сейчас, приближаясь к городу, я ощущал прилив восторга, точно такой, какой охватывает душу при встрече с дорогими и близкими людьми, которых давно не видел. Скорее всего, символы города имели серьезные повреждения, но издали этого заметно не было. Только помню, как еще радостнее забилось сердце, когда глаза увидели быстро приближающуюся окраину города. Казалось, что город уцелел. Но по мере приближения я понимал, что ошибался. Оказалось на деле, что относительно хорошо сохранились только стены зданий. Все они, до одного, зияли провалами окон. У подножия каждого виднелись груды битой черепицы, на многих еще сохранились стропила. И в довершение всего они были иссечены великим множеством осколков. Более тесное знакомство еще предстояло, а сейчас мы вытягивали шеи, чтобы убедиться, что Керчь – не мираж в пустыне! Вот и контрольно-пропускной пункт. Машину останавливают двое молодых красноармейцев в погонах. Мы уже убедились, что немцы не лгали, говоря о том, что большевики вернулись к золотым погонам, за которые прежде, в гражданскую войну, расстреливали. Мы слазили с грузовика, подготавливая те документы, которые у нас сохранились. На многих из них красовался немецкий орел, держащий в когтях свастику. Шла поверхностная проверка документов и регистрация прибывших.

Наступило время проститься с теми, кто с нами делил невзгоды в Багеровском концлагере и татарской деревне. Иван Супрунов и Константин Хрисанопуло были молодыми мужчинами, и после проверки должны были продолжать служение Родине на фронте. Мы наскоро с ними простились. Они остались за спиной моей, только память могла к ним меня вернуть, к образам их молодым и неизменным. Мне ничего не известно о дальнейшем этих людей, но память о них доброю осталась.

Дядя Алексей, как и мы, имел право ступить на керченскую землю, он вместе с нами подошел к небольшой будке, в ней сидел солдат с книгой, в которую записывал всех прибывающих.

Очередной ошеломляющий для нас факт – мы оказываемся в первой полусотне ее официально зарегистрированных жителей. Не гордость, а горе и сожаление проникало от этого в душу. Сомнение: что делать в пустом разрушенном городе? Мы ступили на проезжую часть ул. Свердлова. Идти по тротуарам невозможно, они завалены грудами камней и оттащенной к стенам разбитой военной техникой. Сразу видно, постарались наши саперы. Они оставили повсюду следы о своем пребывании в виде небольших табличек из фанеры на колышках с надписью, сделанной химическим карандашом или мелом – «Мин нет». Под каждой надписью стоит фамилия сапера. Пусть представители сегодняшнего поколения поучатся ответственности за действия у тех, ушедших от нас в небытие, скромных тружеников войны. Проезжая часть улиц, прежде выстланных булыжником, с глубокими щелями, засыпанными песком, сейчас потрясала нас высокой, изумрудно зеленой травой, достигающей высоты 30—40 см. Такого моим глазам еще не приходилось видеть. Трава, большей частью нетронутая, не потоптанная ногами прохожих. Да откуда таким прохожим взяться? Их еще нет. Есть отдельные человеческие особи, осторожно идущие по улице и внимательно глядящие себе под ноги. Жизнь научила всех их осторожности. Они хорошо осведомлены, и дети, и взрослые, о военных хитростях противника, о минах-ловушках и всяких иных пакостях. Да и таблички, оставленные минерами, точно определяют пути движения по улице, без отклонений в стороны. Здание археологического музея, стоящего на склоне горы Митридат, теперь четко предстало перед нашим взором: сохранились отдельные колонны и часть кровли. Улица Ленина менее других разрушена, большинство зданий на ней было сожжено еще в 1941 году. Черные, закопченные остовы зданий напоминают скелеты чудовищных животных. Вот справа от нас основание малой Митридатской лестницы. Нам предстоит поворот направо, в противоположную сторону от нее. На углу ул. Ленина и Крестьянской, позднее переименованной в ул. Володи Дубинина – глубокая воронка от авиабомбы. Здесь прежде было здание городской типографии. Странно, в глубине воронки видны чудом сохранившиеся обломки мебели и пачки бумаг. Такое впечатление, что кто-то уже после взрыва фугаса побросал туда ненужное ему. Вопрос, так и оставшийся для меня открытым: как они там оказались? Пачками этих бумаг, оказавшихся типографскими документами, позднее в конторе горпромкомбината широко пользовались – тыльная сторона их была свободна от печатных знаков. Здания типографии нет, и теперь ничто не закрывало вида на зеленый сквер или, скорее, на то, что от него осталось. Это тот самый сквер, где теперь красуется памятник Володе Дубинину. Деревья, иссеченные, изрубленные металлическими осколками, выглядят жалко, листва еще редкая, ветви свисают вниз, отчего некоторые растения стали походить на инвалидов, сгорбившихся и опирающихся на костыли свои. Некоторые, уже неспособные возродиться к жизни, печально склонились к самой земле, словно жалуясь ей на судьбу. Были уже и густо покрывающиеся листьями акации, всем видом своим свидетельствующие о том, что жизнь не покинула их, несмотря на многочисленные повреждения. Я подхожу к ближайшему дереву, первое, что обращает мой взгляд – это огромный металлический осколок, впившийся в ствол дерева. Непроизвольно возникает желание помочь дереву. Я пытаюсь извлечь его. Тщетно, мне для этого просто не хватает сил. Крестьянскую улицу на перекрестке с улицей Карла Маркса поперек пересекает глубокий окоп. Странно, в нем находится множество мешков с денежными знаками. Мешки разорваны, и деньги пачками и одиночными купюрами валяются на дне окопа. Откуда и кто их сюда принес? Поразительнее всего еще и то, что все это – деньги минувших времен: на них изображены портреты Екатерины Великой, иных, неизвестных мне деятелей. По меркам дореволюционных времен – это огромнейшее состояние. Может быть, они составляли часть казны барона Врангеля, кто знает? Я не осознаю ценности денежных купюр, они совсем не интересуют меня. Я никогда ничего не коллекционировал, и нумизматика меня не интересовала. Если и существовала страсть к собирательству, то она касалась только книг. Я перехожу улицу, бросив взгляд вправо, на дом №37 по улице К. Маркса (бывшая Николаевская), где наша семья проживала с октября 1941 по июнь 1942 гг. С виду он цел, но тоже с проемами окон, без стекол и переплета рам. Дом напротив разрушен, разрушено до основания двухэтажное здание детской поликлиники. Здесь мы прощаемся с дядей Алексеем. Рассудительный, всегда серьезный, он станет жертвой непростительной глупости, когда станет разбирать взрыватель от морской мины. Останутся от него части тела, заполнившие обычный фанерный ящик для почтовой посылки. Нам осталось пройти совсем немного до того места, где находился дом, а в нем наша квартира. Разрушено множество домов нашей стороны ул. Крестьянской. Наш дом уцелел. Правда, одна створка дворовых ворот сорвана, в верхнем углу другой – отверстие от снаряда. Крыши у дома нет, но хорошо сохранились стропила и потолок. В потолке нашей квартиры зияет шесть отверстий, проделанных минометными минами. Сами мины нетрудно отыскать под этими отверстиями. Они, впившись в землю, не разорвались. Почему? – вопрос меня не волнует. Доводилось видеть и огромные авиационные бомбы, упавшие с воздуха на землю и не разорвавшиеся, послужившие страшными с внешнего вида болванками. Мины не крупные, из наших отечественных минометов, все мною собраны и выброшены через стену в соседний двор. Почему я так поступил? А у кого было тогда спросить, куда их девать? К кому обратиться, если вокруг нас людей нет? Полов в квартире нашей нет. Зато через всю квартиру идет ход сообщения, как, впрочем, он идет через все квартиры и дома нашей стороны улицы. По ходу сообщения в стенах сделаны большие проломы. Нет оконных рам. Есть груды камня, обломки досок и усеянный металлическими осколками двор. Мы одни. Пока еще – Робинзоны! Хоть кричи на всю улицу: «Ау, люди! Где вы?» Впрочем, к счастью нашему, трупы пока тоже встречаются редко, только запах тлетворный чувствуется, напоминая о том, что они где-то есть. Потом я их увижу, но это будет потом. А пока приближается вечер, нужно думать о ночлеге. Мы привыкли спать, не раздеваясь. Найдя куски фанеры, мы выложили ими очищенный квадрат земли и улеглись, плотно прижавшись друг к другу, чтобы теплее было и чтобы, проснувшись, задать себе вопрос – с чего начать?